С литературной точки зрения стихи Ах Астаховой действительно представляют ценность или всего лишь проходное явление?

Никакой художественной ценности стихи Ах Астаховой не представляют. Это не то что вторичная, а третичная поэзия, полная дешевого мелодраматизма и не имеющая понятия о стилистике. С тем же успехом можно задать вопрос о ценности сердечек, котиков и историй «Этим студентом был Альберт Эйнштейн» в социальных сетях: ценность здесь только антропологическая.

Чтобы не быть голословными, разберем первое попавшееся стихотворение с официальной страницы поэтессы. Текст построен как описание сновидения героя, который во сне убивает самого себя. Встреча с собой / не совсем собой — известный мотив в классической поэзии, вспомним, например, несколько вещей Ходасевича или стихотворение Альфреда де Мюссе «Декабрьская ночь», по-русски его можно прочитать в блестящем переводе Владимира Набокова; оцените в сравнении с Астаховой, так сказать, качество саспенса.

Пойдем по строфам. 

сегодня во сне я убил человека.
он тайно ворвался в квартиру ко мне.
чего он искал здесь?!
наживы?
ночлега?
в моем очень личном, безрадостном сне.

Трудно представить себе, как можно тайно ворваться. Глагол «ворваться» означает действие, произведенное грубо и шумно. Строка «чего он искал здесь?!» (наверное, искал он знаки препинания — и нашел), конечно, отсылает нас к «Парусу» Лермонтова, но не будем придираться. Пунктуация следующих трех строк попросту неграмотна, из-за чего последняя строка кажется оторванной от контекста. Но и помимо того — это просто плохая строка, запинающаяся, использующая банальные эпитеты (в частности, разговорное выражение «очень личный» выглядит здесь так, что слово «очень» кажется поставленным только для сохранения размера). Большой контраст по сравнению с интересной первой строкой, нарочно поставленной в начале стихотворения. Итак, в первой же строфе стихотворение провисает.

не верю!
не знаю!
и только лишь вспышки,
две яркие вспышки напуганных глаз!
я острым ножом прикоснулся к мальчишке —
он, слова сказать не успев мне, угас!

Чему не верю? Разве мальчишка успел что-то сообщить? Или герой не верит, что с ним вообще такое произошло? Но допустим, это просто восклицания перепуганного человека, который не отдает себе отчета в происходящем. Впрочем, визитер напугался так же, как хозяин: получилось что-то вроде сцены из фильма «После прочтения сжечь», где Джордж Клуни убивает Брэда Питта. Чтобы убить фантом, достаточно лишь прикоснуться к нему ножом — в принципе, для сна такое нормально, но откуда тогда взялись окровавленные руки из следующей строфы? Вероятно, тоже нелогичный элемент сна. На сон все списывать очень удобно. Но сочетание звуков «шьвспыш» в третьей строке могло бы разбудить и мертвого.

не помня себя, я дрожащей рукою
(кровавой рукою!) схватил телефон;
опомнился лишь под прицелом конвоя,
орущего в спину мне строгий закон!

Тут все смешно, от выражения «не помня себя», живо вызывающего в памяти рассказ Аверченко о писателе-порнографе, до того, что вся эта строфа звучит как блатной жестокий романс. Сравните с бессмертной песней «Любовь коммуниста»: «Очнулся в больнице, а врач предо мною, / И мать, и отец — все пришли. / Спросили меня, как я здесь очутился, / Потом и в тюрьму отвели». Если бы перед нами были юмористические стихи, все было бы отлично, но с нами ведь говорят на полном серьезе.

мол, все! отгулялся!
теперь только — нары.
 ..я в зале суда, а вокруг — никого.
и руки судьи (или нет) — санитара!
швыряют мне фото:
— вы знали его?

Блатная музыка продолжается. Герой попадает в руки то ли юстиции, то ли карательной психиатрии; судя по пунктуации, небольшая проверка нервов ему бы действительно не помешала.

.. лицо почернело:
я вижу ребенка.
точнее — себя, лет пятнадцать назад..
мой сон закрутился, как старая пленка!
я очи открыл,
не стерпев этот ад..

Не будем разбираться, чье лицо почернело и что означает «мой сон закрутился, как старая пленка» (пленка закольцована? пленка просто наматывается на бобину? а новые пленки ведут себя по-другому?) Лучше обратим внимание на последние две строки: прекрасный пример стилистической глухоты. После «нар» и «отгулялся» герой открывает не моргалы, не зенки и не лупетки, а очи. «Не стерпев этот ад» (звучащее как «не стерпев ататат») добавляет стилистического трагикомизма: раз уж Ах Астахова перешла на поэтизмы начала XIX века, ей недурно бы знать, что в эту эпоху винительный падеж в компании переходного глагола и отрицания превращался в родительный: «не стерпев этого ада».

и, радуясь словно, что мрак растворился,
я думал о вечном в ночной тишине.

но чуяло сердце:
мой мир изменился.
как будто все детство
погибло
во мне.

Прием максимального дробления последней строки, модный в сетевой поэзии уже лет десять, изрядно надоел: это должно создавать эффектную концовку, но когда таких концовок миллион, этого уже ждешь заранее. Да и эффекта особого не выйдет: Астахова воспользовалась приемом, входящим, наверное, в десятку самых избитых в мире, — «Это был только сон». Кроме того, эффектный конец портит все та же стилистическая глухота. Зачем здесь слово «словно»? На самом деле герой не радуется? О чем таком вечном он думал в ночной тишине и почему это противопоставлено ощущению погибшего детства? И почему детство погибло все — оно, выходит, может погибать частями?

Я предвижу, что уважаемые поклонники уважаемой Ах либо сразу сообщат мне, куда я должен засунуть приведенный выше разбор, либо начнут говорить, что перед нами пародия, что главное, чтобы цепляло, и так далее. Спору нет, если это цепляет столько людей, значит, что-то цеплятельное в этом есть, но есть оно и в творчестве группы «Ласковый май», однако никто не требует признать песни Юры Шатунова высокой поэзией. Что касается пародии, то достаточно почитать другие тексты в группе Ах Астаховой, чтобы понять, что это не единичный случай, а вполне систематический. Возможно, здесь и спародирован жестокий романс, но многословие, неуклюжий синтаксис, курьезы стиля никуда не деваются и из более «серьезной» ее любовной лирики. Обратите внимание, что почти все комментаторы пишут, что Астахова выразила «прямо их чувства». Она не удивляет своих поклонников, а подтверждает то, что им уже знакомо. Обидно, что свои самые светлые чувства эти люди готовы ассоциировать с банальными текстами, но так было всегда. До Астаховой и еще десятка популярных «Вконтакте» поэтов был Асадов, а до Асадова — Надсон (правда, оба они писали профессиональнее). Поэтому я не претендую на то, чтобы отказывать поэзии Ах Астаховой в право на существование: наверное, такая поэзия кому-то полезна и нужна. Я лишь указываю на ее несостоятельность как серьезного литературного явления.