Допустимо ли поведение Михаила Ефремова во время спектакля в Самаре?

Как человек, имеющий какое-никакое отношение к театру, могу сказать следующее: в данной ситуации я ни на стороне уважаемого Михаила Олеговича, ни на стороне зрителей, и объясню, почему.
Лично меня и моих одногруппников режиссёр готов прибить на месте даже если мы в зрительном зале (например, на спектакле другого курса) находимся в верхней (уличной) одежде или держим на коленях портфели. Дословная цитата: "...здесь не сарай и не вокзал, а театр!"
Позволять же себе выкрики с места, будь то "не слышно", "не видно", что угодно - на мой взгляд, абсолютный моветон и неуважение к актёру и его работе.
Другая же сторона вопроса касается отношения самого актёра к своей работе. Если опираться на слова уважаемой Аллы (простите, не нашёл отчества этой дамы в Интернетах, если кто знает - напишите в комментариях, пожалуйста) Коровкиной, Михаил Олегович появился на сцене "абсолютно пьяным". Ну, здесь, как мне кажется, комментарии излишни - всё и так понятно. Но лично я Михаила Олеговича на алкотестере не проверял, и судить о степени его опьянения уж точно не могу. Однако я видел то самое видео, на котором слышны как выкрики из зала, так и ответ на них самого актёра, и на мой взгляд, для актёра такое поведение абсолютно недопустимо. Да, я не спорю, бывали случаи, когда даже самому Константину Сергеевичу Станиславскому приходилось обращаться к публике с просьбой вести себя уважительно (цитату из его книги привожу ниже), но это происходило никак не посреди сцены и никак не в нецензурных, бранных выражениях.

P.S. Обещанная цитата из книги К.С. Станиславского:

"Грянула Октябрьская революция. Спектакли были объявлены бесплатными, билеты в продолжение полутора лет не продавались, а рассылались по учреждениям и фабрикам, и мы встретились лицом к лицу, сразу, по выходе декрета, с совершенно новыми для нас зрителями, из которых многие, быть может большинство, не знали не только нашего, но и вообще никакого театра. Вчера наполняла театр смешанная публика, среди которой была и интеллигенция, сегодня перед нами – совершенно новая аудитория, к которой мы не знали, как подступиться. И она не знала, как подойти к нам и как жить с нами вместе в театре. Конечно, в первое время режим и атмосфера театра сразу изменились. Пришлось начать с самого начала, учить первобытного в отношении искусства зрителя сидеть тихо, не разговаривать, садиться вовремя, не курить, не грызть орехов, снимать шляпы, не приносить закусок и не есть их в зрительном зале.

Первое время было трудно, и дважды или трижды доходило до того, что я, по окончании акта, настроение которого сорвала присутствующая толпа еще не воспитавшихся зрителей, принужден был отдергивать занавес и обращаться к присутствующим с воззванием от имени артистов, поставленных в безвыходное положение. Однажды я не мог сдержать себя и говорил более резко, чем следовало бы. Но толпа молчала и очень внимательно слушала. Повторяю, это случилось лишь дважды или трижды. По сие время я не могу дать себе отчета, каким образом эти две или три аудитории зрителей сообщили о случившемся всем остальным зрителям. В газетах об этом не писалось, декретов по этому поводу не издавалось. Почему же после этих случаев почти сразу произошло полное преображение? Новые зрители за четверть часа сидели на местах; они перестали курить, не щелкали орехов, не носили закусок, а когда я, не занятый в спектакле, проходил по коридорам театра, наполненным новыми зрителями, шустрые мальчишки шныряли по всем углам, предупреждая:

"Он идет!" Очевидно, – тот, который разговаривал с ними со сцены.

И все поспешно снимали свои шляпы, повинуясь обычаям Дома Искусства, которое являлось здесь главным хозяином."