Прокомментируйте высказывание с точки зрения психологии.

Спасибо что дали повод вспомнить очень доброго и хорошего человека Андрея Синявского. Сам он, равно как и его творчество - это спокойный, лишенный надрыва поток размышлений, раздольный, как Волга в костромском или нижегородском течении. Кто я, зачем, почему это со мной, моим близкими, обществом, что всё это значит и откуда корни? Людям такого склада души неприятны схематичные справочные определения - они убивают способность мыслить / выучил определение и умер как хомо сапиенс, как человек разумный, чувствующий и переживающий интеллектуально, духовно, нравственно. Ибо что есть характер по определению? Вот вам упрощенная схема понятия: характер - это некая совокупность индивидуальных устойчивых черт. В основании характера - генетическая программа именуемая темпераментом, коих четыре как известно: сангвиник, холерик, флегматик, меланхолик. То есть характер - это темперамент плюс пара-тройка цветущих на нем как в цветочном горшке способностей, задатков или иных психических особенностей, свойств. Так выходит, что характер - это меланхолик со склонностью в поэзию? Флегматик с явным талантом асфальтоукладчика? Холерик - это пылкая горящая личность с Наполеоном комплексом и тайной страстью к мировому господству, а сангвиник - упрямый тонкогубый лидер мнений, манипулятор-харизматик со склонностью в алгебру и начала анализа. Все это очень напоминает характеристики собачьих пород и экстерьеров. Бордер колли - умные, преданные, энергичные ковбои (коровьи пастухи), бигли - глупые непослушные безбашенные оторвы. Про мальтийских болонок лучше и не упоминать...

Но человек - это не собака, определяемая через породу. Как раз через породу (генетику, темперамент, национальную принадлежность) человека не определить и не выявить. Поскольку человек - это его история с ее тяготами и эйфориями, это его книги, фильмы, теории, тупики и инсайты, семья, любовь, привязанности и отвязанности, превозможения и победы с поражениями и смирением. Человек - это пространство переживаний и сопереживаний. В русском языке популярное слово "эмпатия" имеет несколько смысловых оттенков, и прежде всего - сочувствие как переживание и сопереживание другому человеку. Переживание - вообще потрясающее слово. Переживать - это жить жизнью другого человека, быть им. Если я переживаю за ребенка, я живу его жизнью, объективно, реально, до дрожи чувствуя его боль и страх, его радость и счастье; я чувствуя его так же как и себя, но острее и глубже, поскольку я - опытнее и вижу варианты выхода из различных, ему уготованных трудностей, а он не видит. И это беспокоит и тревожит меня куда больше, чем мои собственные проблемы. Вот это беспокойство за будущее своего близкого, за то, как он справится, за то, хорошо ли ему или нет, - это сопереживание, переживание за события еще не случившиеся, но возможные. Сопереживание мотивирует человека к реальной помощи и содействию другому, даже если тот, другой сам еще не думает об этом. По Синявскому именно такая эмпатия и определяет человеческую природу, невозможную вне заботы и переживания людям, их творчеству, идеям, горениям, тому слову или полотну, что, раз затронув душу и сердце, навеки там и остаётся. Если эти чисто человеческие качества по какой-то причине отсутствуют, то субъект обращается в психопата, то есть рассудительную, логическую биомашину, полностью подпадающую под определения характер-темперамент или порода-экстерьер. Но человек ли он?

У Синявского в эссе "Диссидентство как личный опыт" есть такие строки: "С самого начала литературной работы у меня появилось, независимо от собственной воли, своего рода раздвоение личности, которое и до сих пор продолжается. Это - раздвоение между авторским лицом Абрама Терца (псевдоним и литературный персонаж, альтер эго) и моей человеческой натурой (а также научно-академическим обликом) Андрея Синявского. Как человек, я склонен к спокойной, мирной, кабинетной жизни и вполне ординарен. И я был бы, наверное, до сего дня вполне благополучным сотрудником советской Академии наук и преуспевающим литературным критиком либерального направления, если бы не мой темный писательский двойник по имени Абрам Терц. Этот персонаж в отличие от Андрея Синявского склонен идти запретными путями и совершать различного рода рискованные шаги, что и навлекло на его и соответственно на мою голову массу неприятностей. Мне представляется, однако, что это "раздвоение личности" не вопрос моей индивидуальной психологии, а скорее проблема художественного стиля, которого придерживается Абрам Терц, - стиля ироничного, утрированного, с фантазиями и гротеском. Писать так, как принято или как велено, мне просто неинтересно".

На самом деле, у творческих людей процесс познания, освоения человеческой и социальной действительности сопряжен с особым качеством сознания - способностью вчувствоваться в другого человека, в событие, в идею. Так, потомок русского дворянина, сочувствуя уезжающим в Израиль советским евреям, пишет:

«Это не просто переселение народа на свою историческую родину, а прежде всего и главным образом - бегство из России. Значит, пришлось солоно. Значит - допекли. Кое-кто сходит с ума, вырвавшись на волю. Кто-то бедствует, ищет, к чему бы русскому прислониться в этом раздольном, безвоздушном, чужеземном море. Но всё бегут, бегут. Россия - Мать, Россия - Сука, ты ответишь и за это очередное, вскормленное тобою и выброшенное потом на помойку, с позором - дитя!..»

Здесь в нем надрывно плачет Абрам Терц, и Синявский - русский до последней капли крови, - кричит и рыдает вместе с ним.

Это не шизофрения, не множественное расщепление личности как у Билли Миллигана. Так мы понимаем мир, прежде всего мир человеческий со всем его драматизмом и торжеством, его просторностью и корнями-венами. Умение слышать и видеть не биологией глаза, а через людей, встроенных духовно и в твою душу и создает этот универсум, - глубинное пространство разумной жизни.

Психологически это помогает понимая других, понимать себя и свое назначение в любых условиях обстановки.

Вот как он сам говорит о своем назначении:

~ В заключение мне остается лишь подтвердить мое "диссидентство". Под обвалом ругани это нетрудно. В эмиграции я начал понимать, что я не только враг Советской власти, но я вообще враг. Враг как таковой. Метафизически, изначально. Не то чтобы я сперва был кому-то другом, а потом стал врагом. Я вообще никому не друг, а только враг...

И вот какой вывод: там, в Советском Союзе, я был "агентом империализма", здесь, в эмиграции, я "агент Москвы". Между тем я не менял позиции, а говорил одно и то же: искусство выше действительности. Грозное возмездие настигает меня оттуда и отсюда. За одни и те же книги, за одни и те же высказывания, за один и тот же стиль. За одно и то же преступление.

Психологически это немного похоже на страшный сон во сне, который не может окончиться. Знаете, как бывает во сне: вроде бы проснулся, а это только еще худшее, еще более глубокое продолжение твоего сна. Куда ни кинься - ты враг народа.

Нет, еще хуже, еще страшнее: ты Дантес, который убил Пушкина.

И Гоголя ты тоже убил.

Ты ненавидишь культуру.

Ты ненавидишь "все русское" (раньше, в первом сне, это звучало "ты ненавидишь все советское", а впрочем, "все русское" я уже тогда тоже ненавидел).

Ты ненавидишь собственную мать.

Ты антисемит.

Ты человеконенавистник.

Ты Иуда, который предал Христа в виде нового, коммунистического, национально-религиозного Возрождения в России.

Сам-то я, в уме, думаю, что я, при всех недостатках с Христом, а не с Антихристом. Но мало ли что я думаю... Все это субъективно. Объективно же, то есть общественно, публично, я враг всему прекрасному на свете. И более того, всему доброму, всему человеческому...

Хватаюсь за голову. Спрашиваю себя: как я мог дойти до таких степеней падения? А ведь был как все люди. Но, видимо, общество лучше меня знает, кто я такой.

Один вопрос меня сейчас занимает. Почему советский суд и антисоветский, эмигрантский суд совпали в обвинениях мне, русскому диссиденту! Всего вероятнее, оба эти суда справедливы и потому похожи один на другой. Кому нужна свобода? Свобода - это опасность. Свобода - это безответственность перед авторитарным коллективом. Бойтесь - свободы!

Но проснешься, наконец, утром после всех этих снов и криво усмехнешься самому себе: ты же этого хотел? Да. Все правильно.

Свобода! Писательство - это свобода.