Можете ли вы посоветовать хороший, трогающий за душу, мужской монолог?

Марьян Беленький. "Операция". Монолог врача.

Мама, опять ты здесь!? Сколько раз я просил не приходить в операционную, когда я делаю операцию. Я же велел вахтерам тебя не пускать. В окно влезла? Но у нас 12 этаж! По пожарной лестнице? Почему на тебе халат нашего главврача? Ты его одолжила, пока он был в туалете? Какой бульончик? Мама, неужели нельзя подождать, а? у меня сложнейшая операция. Мама, эту штучку, что ты показываешь, вырезать нельзя, это сердце. Я не знаю, симпатичная ли она, я лица не видел. Я должен ко всем пациентам относиться одинаково. Я давал клятву Гиппократа. Я не знаю, как его отчество. Нет, он не еврей. Он грек. Хорошо, хорошо, пусть будет еврей, только уйдите, ради Бога. Я не знаю, замужем ли она. Какая девочка? Это старшая операционная сестра. Я не собираюсь на ней жениться, с чего ты взяла? Мама, не надо так махать руками, ты заденешь аппаратуру. И вообще - убери руки из грудной клетки оперируемого. Он может это неправильно понять. И Ради Бога, не надо мне рассказывать, как делать операцию на сердечном клапане. Ты таки старший бухгалтер, но это немножко не по твоей части. Я не могу сейчас смотреть фотографии тети Рахель из Чикаго. Кто крутится без дела? Это анестезиолог. Нет, мама, извини. Мне для родной мамочки ничего не жалко, но скальпель я тебе не дам. Хорошо, я попью бульончик, но дай обещание, что сразу после этого ты уйдешь. Что ты делаешь? Ты жаркое тоже принесла? И компот? Но почему на операционном столе?! Здесь чище? Больной, конечно, не убежит, но... Ты и электроплитку принесла? Мама, давай чуть попозже, а? Руки? Конечно мыл, перед операцией. Хорошо, но у меня заняты руки, я открою рот, ты мне положишь. Руки? Мыл перед операцией. Я сейчас не могу показать, у меня руки заняты. Что значит "Отрежь что нибудь для Тузика"? Я знаю, что наш Тузик - чистокровный еврей, но с собаками в операционную нельзя! Мама, направь прожектор на брюшную полость. Спасибо. Дай зажим. Скальпель. Мама, закончи шов, мне надо в туалет. Следующего больного ты будешь оперировать сама.

Стефан Цвейг. "Кристина". Монолог Фердинанда (сцена разговора "по душам" с Кристиной).

Простите, простите, что я так глупо напустился на вас. Ну что мне с собой делать, всегда вот так дурацки получается, сразу же злюсь, налетаю на первого встречного, будто он во всем виноват и будто я единственный несчастливец. Ведь знаю, что я всего лишь один из миллионов. Каждое утро, когда иду на службу, вижу легионы других, как они выходят из ворот и подъездов, невыспавшиеся, с хмурыми лицами, как нехотя спешат на работу, которую не любят, которая им неинтересна, а вечером снова встречаю их в трамваях, когда они возвращаются, словно налитые свинцом от усталости, измотанные бессмысленно или ради смысла, который им неведом. Вот только они не сознают и не ощущают так сильно, как я, эту страшную бессмысленность. Для них прибавка не десять шиллингов в месяц или новое звание - уже удача. Но я не такой терпеливый, я не могу столько ждать. Мне тридцать лет, из них одиннадцать пропали. Мне тридцать, а я еще не знаю, кто я, не знаю, для чего устроен этот мир, я ничего не видел, кроме грязи крови и пота. ничего не делал, только ждал, ждал, ждал. Я больше не в силах жить поверженным и отверженным, это доводит меня до бешенства, я чувствую, как время ускользает из-под ног, пока я обречен быть подручным у архитектора, хотя знаю не меньше его... ведь у тех, что сидят наверху, такая же кровь, такие же легкие, как и у тебя, только ты явился слишком поздно; выпал из вагона и догнать его не можешь, как ни беги. Знаю, я сумел бы многое сделать - кое-чему научился, наверное, я не глуп, в гимназии был первым, в монастырской школе неплохо занимался музыкой, а заодно выучил французский у одного патера из Оверни. Но рояля у меня нет, играть с моей рукой не могу - вот и разучиваюсь, по-французски мне говорить не с кем - забываю. Два года я усердно изучал технику, пока другие увлекались фехтованием и попойками, потом, в сибирском плену, тоже работал и тем не менее продвинуться не могу. Мне нужен был год, один свободный год, как разбег перед прыжком... Год, и я был бы наверху, не знаю где, не знаю как, только знаю, что теперь я сумел бы стиснуть зубы, напрячь все силы и занимался бы по десять, четырнадцать часов в сутки... а еще несколько лет - и я стану таким же, как другие, усталым и довольным и, обозрев достигнутое, скажу: хватит! кончено! Но сегодня я этого еще не могу, сегодня я ненавижу всех этих довольных, иногда руки чешутся, так бы и разнес вдребезги их уют. Взгляните на этих троих, рядом. Вон тот, скорее всего, приказчик в галантерейной лавке, целый день достает с полок рулоны, кланяется и тараторит: "Самый модный, метр - шиллинг восемьдесят, настоящий английский товар, прочный, ноский", - потом забрасывает рулон обратно наверх, достает второй, третий, потом еще какую-нибудь мелочь, а вечером возвращается домой в полной уверенности, что жить надо только так; другой, наверное, служит в сберегательной кассе или на таможне, целый день считает цифры, цифры, сотни тысяч, миллионы цифр, проценты, проценты на проценты, дебет, кредит, понятия не имеет, кому принадлежат счета, кто получает, а кто вносит, кто должен, кому и за что, ничего не знает, а вечером идет домой, уверенный, что это и есть жизнь; третий - не знаю, где служит, но по его рубашке вижу, что и он целый день пишет бумаги, бумаги, бумаги, на одном и том же деревянном столе, той же рукой. Но сегодня по случаю воскресенья у них напомажены волосы и сияют лица. Они побывали на футболе, на бегах или у девочек, а теперь рассказывают друг другу, и каждый выхваляется, какой он умный, ловкий и деловой... Вы только послушайте, как они самодовольно гогочут, эти машины на воскресном отдыхе, рабы по найму, какой у них смех, взмыленный, жирный, несчастные, разок их пустили без поводка, так они вообразили, что и ресторан, и весь мир принадлежат им. Дал бы им по морде...
Извините, я все о себе да о себе, понимаю, это невежливо. Но я, наверное, за целый месяц так много не разговаривал, сколько с вами...