Что значит «любить»?

Вот, действительно, вопрос всех вопросов! Если на него можно было бы ответить словами и потом уразуметь нашим слабым сознанием таковой ответ, то мир изменился бы, и ничего существенного больше бы не происходило, это эсхатологический конец истории человечества. И здесь я говорю о понимании в экзистенциальном смысле, т.е. оно тождественно/неразрывно связано с проживанием понятого, с его воплощением в своей жизни и поступках. Древние иудеи верили, что невозможно узреть Бога и остаться в живых. С любовью нечто подобное: её образ -- это невозможное для разума противоречие или парадокс -- неопалимая купина. Если человеку удаётся прикоснуться к этому "огню", то он выпадает из повседневности мира, обретает свою далёкую Родину, и сердце его пребывает только там. Как сказал поэт: "My heart’s in the Highlands wherever I go" Само существование этого вопроса иллюстрирует библейский миф о вавилонской башне: Бог сделал так, что люди, строившие башню, вдруг стали говорить на разных языках и не могли понять друг друга. Подобное "непонимание" существует не только между разными людьми (про языковые и культурные различия я даже не говорю), но внутри самого человека: наша душа отчаянно пытается достучаться до нашего сознания, но она не может "вслух сказать", чего хочет от нас, она как бы показывает жестами и сокрушается, когда мы "идём" в противоположную сторону от того, куда ей надо. Поэтому понимание нужды своей души возможно только косвенными способами, эмпатией, как мы понимаем/слышим глубокую музыку, понимаем/видим смысл гениального живописного или кинополотна, или слышим/чувствуем за словом поэта нечто невыразимо большее, чем употреблённые им отдельные слова. Мы не разгадываем загадку/иносказание, а проникаем внутрь её, с помощью вслушивания/вчувствования обретая способность как бы говорить на одном и том же языке с автором затронувшего нас произведения. Единственное, что мешает нам прорваться к пониманию -- это недостаточная сила желания. Объясняя трудность понимания движения веры Авраама, Кьеркегор говорит: "Прошли уже бесчисленные поколения тех, кто слово в слово знал повесть об Аврааме, но скольких из них эта повесть лишила сна?"

Посмотрите на иконы Рублёва (Спас и Троицу в Третьяковке), образ старухи, потерявшей сына, с картины Василия Перова, "Возвращение блудного сына" Рембрандта в Эрмитаже, лик раба с картины Александра Иванова "Явление Христа народу", лица слушающих с картины Поленова "Среди учителей" -- и Вы везде увидите ответ на заданный вопрос. Достоевский рассуждает от противного: он приходит к заключению, что ад -- это страдание о том, что нельзя уже более любить. А некую полноту возможностей человека описывает одной фразой: "Я есмь, и я люблю!" В заключение хочу процитировать кульминационную идею Достоевского (Версилова) из романа "Подросток", она очень наглядно, глубоко и лаконично показывает путь понимания ответов на подобные вопросы, точнее -- это путь серьёзного вопрошания, изнутри которого обретается ответ/успокоение:

“ - Я представляю себе, мой милый, - начал он с задумчивою улыбкою, - что бой уже кончился и борьба улеглась. После проклятий, комьев грязи и свистков настало затишье, и люди остались одни, как желали: великая прежняя идея оставила их; великий источник сил, до сих пор питавший и гревший их, отходил, как то величавое зовущее солнце в картине Клода Лоррена, но это был уже как бы последний день человечества. И люди вдруг поняли, что они остались совсем одни, и разом почувствовали великое сиротство. Милый мой мальчик, я никогда не мог вообразить себе людей неблагодарными и оглупевшими. Осиротевшие люди тотчас же стали бы прижиматься друг к другу теснее и любовнее; они схватились бы за руки, понимая, что теперь лишь они одни составляют все друг для друга. Исчезла бы великая идея бессмертия, и приходилось бы заменить ее; и весь великий избыток прежней любви к тому, который и был бессмертие, обратился бы у всех на природу, на мир, на людей, на всякую былинку. Они возлюбили бы землю и жизнь неудержимо и в той мере, в какой постепенно сознавали бы свою проходимость и конечность, и уже особенною, уже не прежнею любовью. Они стали бы замечать и открыли бы в природе такие явления и тайны, каких и не предполагали прежде, ибо смотрели бы на природу новыми глазами, взглядом любовника на возлюбленную. Они просыпались бы и спешили бы целовать друг друга, торопясь любить, сознавая, что дни коротки, что это - все, что у них остается. Они работали бы друг на друга, и каждый отдавал бы всем все свое и тем одним был бы счастлив. Каждый ребенок знал бы и чувствовал, что всякий на земле - ему как отец и мать. "Пусть завтра последний день мой, - думал бы каждый, смотря на заходящее солнце, - но всё равно, я умру, но останутся все они, а после них дети их" - и эта мысль, что они останутся, все так же любя и трепеща друг за друга, заменила бы мысль о загробной встрече. О, они торопились бы любить, чтоб затушить великую грусть в своих сердцах. Они были бы горды и смелы за себя, но сделались бы робкими друг за друга; каждый трепетал бы за жизнь и за счастие каждого. Они стали бы нежны друг к другу и не стыдились бы того, как теперь, и ласкали бы друг друга, как дети. Встречаясь, смотрели бы друг на друга глубоким и осмысленным взглядом, и во взглядах их была бы любовь и грусть...”