Расцвет, стагнация и упадок — это довольно мутные категории, сильно идеологизированные, и как правило растущие на множестве предрассудков об истории поэзии в прошлом.
Поэтому я предлагаю обойти вкусовые категории и триггерные вопросы про поэтический статус верлибра (он был решен уже к 1900-м), и взглянуть на вопрос антропологически: какие вещи коррелируют с периодами расцвета или упадка во всех мировых культурах.
Антропологически, развитие и усложнение любой культурной практики зависит от количества носителей, возможности передачи знаний следующему поколению, и уровне взаимосвязей с другими культурами. Эти вещи изучались на примерах островных тихоокеанских народов, предоставляющих идеальную площадку для наблюдений в связи со своей изолированностью от материков — народы, которые активно торгуют и перенимают чужие культурные практики (лау, тонга, гавайцы), в итоге обладают более эффективными культурными институциями, более сложными инструментами, более разнообразным фольклором; тогда как народы, оказавшиеся отрезанными от других (горные папуа, тасманийцы), постепенно утрачивают не только технологии, но даже элементы обрядовой культуры.
Причина в том, что для поддержания и развития культуры требуется определенная критическая масса как населения, так и внешнего культурного обмена. При недостатке этой критической массы начинает нарушаться культурный обмен внутри самого изолированного общества: передача знаний всегда происходит чуть хуже, и не хватает людей, способных превосходить своих учителей и тянуть культурный обмен вперёд. Народ, оказавшийся в изоляции, за несколько поколений может утратить даже базовые навыки выживания: когда в 1820-х после особенно сильной эпидемии грендландские инуиты утратили навыки строительства мореходных каяков и оказались отрезаны от материка, два поколения спустя они остались также без навыков сборки лука и остроги для ловли рыбы.
Крупные цивилизации подвержены этому эффекту только частично — но он часто реализуется в малых масштабах за счёт цензуры, войн, политического изоляционизма. Русская культура советского периода успела покрыть все три.
Да, в советское время тиражи толстых журналов превосходили современные десятикратно — но во-первых, это были единственные источники актуальной литературы кроме тематических разделов в газетах, а во-вторых, они жестоким образом цензурировались. Большая часть блокадной Ленинградской поэзии, к примеру, была утрачена, и начинает подробным образом изучаться только сейчас. Многие авторы не издавались из политических соображений и сохранились только в частных архивах — Мандельштам, Введенский и Хармс были впервые изданы в России спустя больше полувека после их смерти. Что же до остальных, даже авторы, допущенные к печати, вынуждены были цензурировать не только собственные тексты, но и собственные имена — как например Наум Коржавин (Мандель) и Александр Соболев (Исаак Соболь).
Аналогичным образом, искусственная изоляция поддерживалась в образовании (подсекая возможнвость передачи технических навыков стихосложения), и во взаимодействии с другими культурами — не только за счёт цензуры, но и за счёт культурного колониализма в отношении малых народов СССР, которым навязывали русский классицизм. Опять же, народная литература этих народов пришла от этого только в упадок, и была большей частью утрачена.
Ну и ни о каком культурном обмене с западной литературой говорить не приходится — благодаря железному занавесу русскоязычная литература просто пропустила главные события в мировой поэзии практически ста лет. Многие главные поэты двадцатого века — Целан, Элиот, Пессоа, Элитис и другие — были переведены и изданы только или уже в 90-х, или совсем незадолго до. Тот немногий обмен, который осуществлялся — как диалог Драгомощенко с авторами language poetry — оставался доступен горстке людей внутри литературной среды и не дальше.
В сравнении с этим — да, то, что происходит сейчас, обладает всеми чертами расцвета. Это множество и разнообразие институций, премиальных платформ, журналов, активный обмен как внутри среды, так и с авторами, пишущими на других языках — не только с условным западом, но и внутри СНГ (только за прошедший год открылось несколько новых совместных журналов с авторами из Украины, Белоруссии и Казахстана). Плюс, технологии предоставляют доступ к поэзии во множестве источников: толстые журналы всё ещё существуют, но вдобавок к ним существуют сетевые и нежурнальные издательские проекты, электронные и аудиокниги, образовательные порталы и сетевой самиздат.
Опять же — я стараюсь не касаться эстетической составляющей. Я говорю о структуре взаимодействий.
С точки зрения структуры взаимодействий, прежде общая ситуация коррелировала с тем, как культуры оказываются в изоляции и медленно умирают. Сейчас общая ситуация коррелирует с тем, как культуры поддерживают развитие и повышают свои шансы на выживание. Можно назвать это расцветом, почему нет.
Другое дело что массовый российский читатель не обязательно способен этот расцвет увидеть. Поэзия это достаточно герметичная дисциплина, проникающая в широкое общество с очень большой задержкой — всенародно любимый Есенин стал всенародно любимым спустя больше тридцати лет после смерти.
Но к счастью, у массового читателя по крайней мере есть возможность это исправить. Это тоже один из критериев периода расцвета — доступность источников и возможность принять в нём участие хотя бы в качестве наблюдателя.
Разве в советское время культура малых народов не получала развитие? Скажем,