Русалка, она же нимфа, а лучше «Русалка (Нимфа)», как назвал свою скульптуру Петр Ставассер, с которым Гоголь подружился в Риме, - это образ, который волновал писателя всю его жизнь. И другим покоя не давал. Насчет Ставассера не скажу, но вот еще одному художнику, Федору Моллеру, в том же Риме Николай Васильевич в 1839-м, когда как раз работал над «Мертвыми душами», буквально навязал сюжет для картины «Русалка». Он по памяти переписал для него в виде этакой инструкции одноименное пушкинское стихотворение («Над озером, в глухих дубровах…») - оно не отпускало его много лет, Гоголь говорил, что едва избежал подобной участи. Да и сам, к слову, ранее «перекроил» это стихотворение «под себя», получив в итоге «Вия» (об этом подробнее можно прочесть у профессора ИМЛИ Е. Дмитриевой).
Но если в целом говорить о нимфе-русалке и прочих «морских девах», то эти амбивалентные существа в русской литературе XIX века строго не разделялись. Например, у Лермонтова в «Тамани» Печорин называет девушку несколько раз то ундиной, то русалкой, а под конец вообще сиреной. Ну а Гоголь, с легкостью мешавший русскую и украинскую мифологии да еще с немецкими веяниями, под этим образом мог подразумевать все мыслимые тогда значения. Другой вопрос, зачем такая картина оказалась именно в общей зале гостиницы и почему на нее обращено внимание и читателя, и Чичикова. Ведь случайных вещей, а тем более картин в поэме Гоголя нет – все они носят следы и внешности и характеров своих владельцев. «Картины с какими-то птицами» у Коробочки, чей двор напоминает больше курятник и сама она – наседку, портреты греческих полководцев и особенно греческой героини Бобелины, так похожей на Собакевича, батальные полотна и натюрморты у Плюшкина, про которые, кстати, исследователями написаны тома. В отличие от нимфы «с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал». Ее, конечно, упоминают как пример и гротеска, и провинциального вкуса. Еще, по замечанию литературоведа Е. Анненковой, это изображение может быть попыткой «таким неудачным образом выразить ту тягу к богатырству, которая свойственна национальному характеру». Ее предположение вписывается и в версию профессора А. Кулагина, который всю портретную галерею «Мертвых душ», включая нимфу, считает прямой реминисценцией из пушкинского стихотворения «Полководец» - Гоголь линию войны 1812-го года довольно тонко, но четко проводит в своей поэме. Но, принимая во внимания всю систему парных соотношений картин и персонажей, вопрос о нимфе остается открытым: вот она кому «родня»?
Мертвым душам. Причем, буквально, и Гоголю, который, по словам писателя-историка Н. Синдаловского, «с младых ногтей обладал, что называется, мощным фольклорным сознанием», это, конечно, хорошо известно – судя по его записной книжке 1846-1851 гг., труды по этнографии он продолжал изучать до конца жизни. Напомню лишь наиболее распространенную версию, что русалками, как указывает в своем этнолингвистическом словаре Л. Виноградова, становятся утонувшие девицы, девушки, умершие до замужества, те, кто родился или умер на Троицкой неделе. А также некрещеные и незаконнорожденные дети. И ведь, кстати, все приобретаемые души Чичиков собирается заложить не куда-нибудь, а в опекунский совет — он как раз ведал опекой над сиротами: подкидышами, незаконнорожденными и пр.
То есть, с одной стороны, Чичиков видит одну из мертвых душ, ради которых приехал, и она к нему – с распростертыми, точнее, полностью раскрытыми объятиями. Как бы приглашает в свой мир. Ведь Павлу Ивановичу и предстоят, по выражению М. Бахтина, «формы веселого (карнавального) хождения по преисподней, по стране смерти». И это еще явная аллюзия на ранние вещи Гоголя - русалку из того же «Вия», но, в первую очередь, «Майскую ночь, или утопленницу», где панночка-утопленница, верховодящая над всеми утопленницами в пруду, преподносит главному герою Левко записку, которая обустраивает его дальнейшую судьбу. Чичикову, выходит, встреча с полногрудой нимфой-покровительницей сулит заветные закладные на мертвые души, которые обеспечат ему полнокровную жизнь. Недаром ведь, согласно народному поверью, там, «где русалки устраивали веселье, будет хороший урожай». Картина, напомню, висит в общей зале — считай, трактире, где веселье чаще всего и устраивают. Символ же хорошего урожая, известно из мифологии, «такие огромные груди». В этом обороте еще можно усмотреть имплицитную отсылку к поговорке «Ласковое дитя две титьки сосет», которая как нельзя лучше подходит уже собственно к Чичикову и его натуре. Вспомнить лишь такой образчик его поведения: «В разговорах с сими властителями он очень искусно умел польстить каждому». В пандан поговорке стоит привести и загадку про русалку - «ни рыба, ни мясо» - так же соответствующую холодной, «ни то, ни се», натуре Павла Ивановича.
С другой стороны, среди описаний Чичикова нередко встречается такая черта как самолюбование: он любит разглядывать себя, то и дело повторяя: «Ах ты, мордашка эдакой!». При этом словесного портрета самой мордашки нет — она странным образом в зеркалах не отражается (и это уже — аллюзия, наряду с костюмами с искрой, на нечистую природу героя). Но в данном случае Чичиков, видя картину, смотрится не в зеркало, а в зеркальную поверхность водоема, где нимфа обитает. И этим Гоголь дважды подчеркивает его нарциссическую природу: картина, помимо своего зеркального пейзажа, может еще отсылать к нимфе Эхо, которую, по одной из версий, отверг Нарцисс.
О том, что нимфа соотносится именно с Чичиковым, косвенно говорит и оборот «никогда не видывал», повторяющийся после в тексте именно как его, Чичикова, оценка. Вот, например, как описана первая встреча Чичикова с Плюшкиным: «Ему случалось видеть немало всякого рода людей, даже таких, какие нам с читателем, может быть, никогда не придется увидать; но такого он еще не видывал».
Стоит вспомнить и такое описание героя, данное в одной из сохранившихся глав второго тома: «Ляжки так славно обтянуло, икры тоже, сукно обхватило все масти, сообща им еще большую упругость. Как затянул он позади себя пряжку, живот стал точно барабан. Он ударил по нем тут щеткой, прибавив: «Ведь какой дурак, а в целом он составляет картину!» Фрак, казалось, был сшит еще лучше штанов: ни морщинки, все бока обтянул, выгнулся на перехвате, показавши весь его перегиб. Под правой мышкой немного жало, но от этого еще лучше прихватывало на талии». Тут Чичиков - гладкий, словно рыба или… русалка. Сравним с ее описанием в «Вие»: «Он видел, как из-за осоки выплывала русалка, мелькала спина и нога, выпуклая, упругая, вся созданная из блеска и трепета <…> и вот она опрокинулась на спину, и облачные перси ее, матовые, как фарфор, не покрытый глазурью, просвечивали пред солнцем по краям своей белой, эластически-нежной окружности».
Нимфа с огромными грудями – это еще и отсылка и к гомеровского размаха сравнениям, и гомеровским сиренам, и к самому Гомеру, на которого Гоголь равнялся и с которым Гоголя сравнивали задолго до «Мертвых душ». А раз вспомнили сирену, то вспомним и пифагорейскую музыку сфер, каждую из которых затем уже Платон увенчал сиренами. Также и круги Чистилища, по которому путешествует Данте с Вергилием: перед вхождением в пятый круг Данте приснился сон, в котором уродливая ведьма превратилась в сладкоголосую сирену - она когда-то совращала и Улисса. Здесь сирена символизирует «обманчивую притягательность грехов, искупаемых в верхних кругах». Тут стоит снова вспомнить пушкинскую «Русалку» и то, что свои «Мертвые души» Гоголь замышлял трехчастными по примеру «Божественной комедии» Данте. То есть, сирена (она же нимфа) тут и символ соблазна, и предвестник очищения. По предварительному плану, после первого тома (Ад) Чичиков должен был духовно переродиться во втором (Чистилище) и третьем (Рай) томах поэмы.
К слову, с Улиссом (Одиссеем) Чичикова сравнивал целый ряд исследователей, среди них - крупнейший современный гоголевед Ю.Манн. А в числе первых был А. Милюков, еще в 1856-м в своем «Очерке истории русской поэзии» указавший еще и на такую деталь: если «сыну лаэртову» - Одиссею, нимфа дает покрывало, с которым тот после кораблекрушения спокойно доплывает до берега, то Чичиков при крушении брички просто валится в грязь. Боги ему не благоволят. И вот таким, грязным, как боров, он
является к Коробочке и в глазах простодушной «матушки-помещицы» он смахивает на нечисть. Да и закусывает он у нее в основном блинами, которыми, как отмечает М. Бахтин, на Масленицу задабривали нечистую силу.
И, наконец, нимфа - это очередное приношение Пушкину, сюжет «Мертвых душ» также Гоголю подарившего. Только, в отличие от «Ревизора», где Хлестаков с Пушкиным на дружеской ноге, здесь тональность уже гораздо минорнее – Гоголь успел прочесть Пушкину первые главы (которые затем кардинально переработал), но не успел с ним проститься перед отъездом за границу: о смерти поэта он узнал уже в Париже. Оттого, по-видимому, здесь лишь отголоском пушкинское «русалка на ветвях сидит».
При всем этом не стоит забывать и знаменитый гоголевский эвфемизм «чухонские нимфы», которым тот «одарил» петербургских проституток — Чичиков-то остановился в гостинице. Кстати, а где еще Гоголю и было размещать парную герою картину — у Чичикова ведь нет своего угла.