Если Бог существует, что для него ценнее: бескорыстный, честный атеист или праведник, который только и делает, что грешит и раскаивается?

Предупреждаю, что ответ мой будет недоктринальным, но в общем, притча о блудном сыне именно про это, и объясняется она в конце довольно прямолинейно: "...А о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой был мертв и ожил, пропадал и нашелся."

Вы никогда не испытывали некоторого недоверия к людям, которые никогда не ошибаются? Не тем, которые кроткие и почти юродивые, чей контраст по сравнению со всем остальным вызывает если не восхищение, то во всяком случае ставит в тупик; и не к простым хлебным людям, которым и предъявлять-то что-либо попросту неудобно — но есть какие-то люди без свойств, которым, кажется, сочно и с чувством согрешить не позволяют просто отсутствие воображения, страстности, какой-то внутренней силы. Те самые не горячие и не холодные, о которых Аз Есьм в Апокалипсисе говорит, что изблевал бы из уст своих.

Способность ошибиться, согрешить — не из тщеславия или стремления выглядеть плохим (как Блаженный Августин в детстве украл сливы только чтобы похвастаться перед друзьями) — и не из желания наживы даже, а просто из увлечённости жизнью до такой степени, что она толкает человека во вред себе и другим, не столько из злого умысла, сколько по неумению и незнанию — так вот, эта способность гораздо синонимичнее тому, что делают святые угодники и пророки, нежели безгрешному бездействию статичного благоразумного сына.

Иными словами, у квартирного вора больше общего со столпником, чем с рядовым мещанином. К тому же что быть всю жизнь чистым — не страшно. А запятнать себя и вернуться — страшно очень. И на духовную сферу это распространяется точно так же.

Ранниехристианские мистики были не по наслышке знакомы и с кризисом веры, и с богоборчеством, и с долгими атеистичекими периодами, и в какой-то момент возвращались в русло ещё не принявшего форму религии христианства не из обещаний рая или угрозы вечных котлов, но из возложения определённой надежды в идею Бога, о котором они ничего не знают, и ничего не могут сказать, потому что они даже о себе не могут ничего сказать, но у них вызывала доверие мысль, что почему-то этот Бог принимает обратно блудных своих детей. 

И в свете такой постановки определений, важным оказывается не конкретная догматика, которую человек себе выбирает, а его способность искать, жить, меняться, ошибаться и раскаиваться — потому что уж какие бы доктрины где ни существовали, сколькими бы перстами люди ни крестились, но никогда человеку не ставили в вину способность что-то сделать, или способность раскаяться. А бездействие не то чтобы поругаемо — оно просто пресно и пусто, и ни к чему хорошему привести не может.

Есть ли до этого дело Богу — вот, согрешите, покаетесь, и узнаете.