В каком возрасте вы впервые задумались о смерти и смысле жизни?

Первая мысль о жизни и смерти, которую я помню (помню, что до этого вообще не было мыслей) - "снова живу". Причем с грустью какой-то. Я сидела тогда на маминых руках, она несла меня по улице домой. Лето, зелень, солнце, кусты, мимо которых мы двигались очень плавно. Запах горячего асфальта - жарко и вкусно. Сколько мне было? Не больше трех лет. А может года два даже. С тех пор сей инсайт меня не оставляет. Может с этого момента, может чуть позже, совершенно вне моего волевого выбора (как будто мозг сам решил за меня какую-то глобальную смысложизненную задачу) у меня утвердился и застрял в сознании концепт, отдаленно напоминающий Платонов или буддистский метемпсихозы: ощущение "я" как свойство определенной (бионейронной?) информации, составляющей жизненный фон, - существует вечно. Как-бы прилепляясь после смерти одной формы жизни к другой. Ощущение "я" - это не самосознание, это способность любого живого существа определять себя в пространстве и времени. Априорная форма чувственности по И. Канту. Ну конечно в два-три года я Канта не знала, но знала, - "я", судя по ощущениям, снова прилепилось. Вот к этой маленькой девочке, которую мама несет домой мимо кустов акации, и девочке очень хорошо на ее руках, но немного грустно. Ибо эта девочка - снова "я" и "снова живу". Тогда я конечно не знала ничего про буддизм и его грусть в отношении каждого факта рождения своих адептов. Ибо адепты буддизма вообще не хотят рождаться. И делают все для того чтобы этого не повторилось. Мне в мои два года это чувство как-то передалось. Вместо с пространством и временем и отчетливым знанием, что смерти нет. Во всяком случае в ее обыденном значении полной и невосполнимой утраты, коллапса, провала в небытие. Да я вообще в два года не знала, что люди умирают. Но при этом знала что-то более странное, чем смерть.

Потом, лет в шесть-семь, как это вообще свойственно всем детям, вопрос о том, "что было когда меня не было / будет когда меня не будет" возник с новой силой. Но и здесь эсхатологического ужаса не ощущалось - только любопытство. Пыталась представить ничто, пустоту - не получалось, и это больше убеждало в свойстве "я" быть частью вечной жизни во всем ее многообразии и несмотря на смену форм. К тому же в нашей философской семье откровенные разговоры о смерти были нормальным делом. Мне было лет 12-13, когда отец-философ принес книгу Кьеркегора "Страх и трепет" и объяснил ее потрясающую суть. Дескать, человек только перед лицом смерти может понять свою истинную (в его речи - подлинную) разумно-нравственную природу, ибо только человеку свойственно думать о смерти (в его речи - рефлексировать смерть) и находить свой смысл, не отводя глаз от ее бездны. Выходит, именно смерть делает человека человеком. Хотя в начальной школе нас учили иначе. Учили, что Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить - и я достоверно, на своем опыте знала,- да, это так. И Ленинское "я" обязательно прилепилось уже к какому-то новому малышу, обретая в новой душе новое значение, но не теряя прежнюю заботу и способности. Но Кьеркегор вместе с папой серьезно порушил мое генетическое знание о "Ленин жив и будет жить". Вот здесь появилось чувство тревоги и боли при мысли о смерти, поскольку Кьеркегор - христианин до мозга костей и для него смерть - абсолютное зло, а не закон перехода информации в качество жизни. Лет в 14 я попыталась прочитать Страх и трепет самостоятельно, это было еще хуже. Тотальное одиночество христианского сознания в неразрешимых противоречиях между жертвенностью и "мечом, который Я принес вам вместо мира", трагедия несчастнейшего Авраама, несущего связанного сына своего Исаака на гору для заклания. Жестокий Бог Саваоф, которого я возненавидела из-за Авраамова поступка, ужаснейшего из всех, о каких я успела прочитать в многочисленных книгах про беляков и фашистов из рассказов и повестей про гражданскую войну, партизан и пионеров-героев. Кьеркегор конечно попытался по-христиански наивно обосновать жертвоприношение Исаака (в моем представлении Исаак - совсем маленький мальчик) - и этот мальчик, и занесенный нож отца над его трепещущим сердцем, - породили в моей душе чудовищный кошмар, который долго грузил картинками Босха о преисподней. Потом стало еще хуже - мне попалась "Исповедь" Льва Николаевича Толстого, у которого все мальчики все равно умирают, и нет смысла жизни, и все кончено. Короче, мое генетическое знание о постоянстве "я-информации" в любом из возможных пространств и времен окончательно погрязла в толще христианских сомнений, отчаяний и метаний. Потому я пошла в церковь, где и нашла то общее, что примиряет мой генетический инсайт со сложным христианским учением о спасении, о нравственном совершенствовании - куда более глубокой и мощной философии, нежели холодный механический буддизм. А еще через год потряс Достоевский. Вообще всю красоту и торжество православия я поняла именно из Достоевского. Именно он убедил меня окончательно и бесповоротно, что у Бога смерти нет, что невозможно обрести свою человеческую природу, не пройдя путь из ада и сумрака собственного ничтожества через катарсис и откровение к настоящей, простой, очевидной в сиянии вечного разума - человеческой жизни. Да так получилось, что и жизнь вела невообразимо тернистым путем, как будто по сценарию "Братьев Карамазовых", "Униженных и оскорбленных" и "Преступления и наказания". Но все жа главной канвой этого сценария (переписанного и порванного многократно) был и остается Идиот и он же - Игрок. Удивительные совпадения.

В итоге благодаря Федор Михайловичу христианство победило мой генетический буддизм, хотя ощущение "прикрепляющегося я" никуда не делось. Равно как и презрение к Авраамову поступку. Потому у меня не возникало ужаса и отчаяния перед смертью. Скорее - понимание особой ранимости и трепетности жизни, безоружной и слабой перед своей последней мукой. Такой жизни сострадаешь, ее стараешься защитить. Потому не смерть вовсе; в мою логику не заходят смертоносные решения нормальных, обычных людей, например, "а не пойти ли мне сегодня на аборт?", а не избавиться ли от надоевшего щенка, котенка, не начать ли войну, блицкриг, геноцид... Почему? Потому что. Потому что выгодно, практично, потому что все так делают, потому что если долго копаться в навозной куче, обязательно отыщешь жемчужину. Нет, не со смертью, тем более личной, - вот с этим обстоятельством - смертельными решениями о самых близких, заведомо беспомощных созданиях, только на основании принципа целесообразности и выгоды, - примириться сложнее всего. У меня пока плохо получается.