В чем вся гениальность писателя Льва Николаевича Толстого?

Если совсем коротко, то я бы ответил — в безжалостности. Толстой дебютировал в печати как автор революционных по уровню интроспекции (т.е. исследования «самого себя») полуавтобиографических повестей «Детство», «Отрочество» и «Юность» и сразу невероятно повысил стандарт психологической прозы: ничего более скрупулезного и наблюдательного о психологии молодого человека, со всеми ее нелепостями, склонностью к ошибкам, одновременному эгоизму и самобичеванию, тогда не писалось: достаточно вспомнить хотя бы реакцию главного героя на смерть матери. «Севастопольские рассказы» с той же натуралистичностью показывали недавнюю Крымскую войну, в которой Толстой участвовал. Я сказал о натурализме, но его не следует путать с «натуральной школой», в то время наиболее влиятельной в русской словесности. Несмотря на название и разрыв с романтической традицией, эта школа тяготела к схематическому, типологическому изображению персонажей. Толстой был одним из первых русских писателей-психологистов. Такие вещи, как «Казаки», производили ошеломляющее впечатление именно правдоподобием изображаемого: находка Толстого была в том, что он взял популярнейшую в русской литературе кавказскую тему и сместил фокус, отказавшись развивать ее в романтическом ключе; до предела этот прием обнажен в «Хаджи-Мурате», где горцы изображены не как мифологизированный экзотический народ, но как реальные люди, причем более человечные, чем русские.

В то же время склонность к дидактизму, работе для «улучшения мира» приводила Толстого к созданию таких нравоучительных текстов, как «Люцерн», малоценных на фоне его зрелых произведений. И, однако, эта склонность оказала серьезнейшее влияние на создание «Войны и мира»: впервые в новейшей русской (и, может быть, европейской) словесности Толстой соединил в одном тексте художественный реалистический (бытовой и исторический) роман с философско-историческим трактатом. Вторая часть эпилога «Войны и мира», которую часто отбрасывают при чтении (здесь многие сказали бы, что Толстой безжалостен не только к своим героям, но и к своим читателям), на самом деле суммирует причины написания романа. По сути, задумка Толстого эволюционировала в сторону создания универсального текста: такие амбиции часто владеют графоманами, но у Толстого наряду с амбициями был еще и соответствующий им писательский дар.

В общем-то, дидактизм Толстого можно свести к простым истинам. Известна дружеская эпиграмма Некрасова, написанная после выхода «Анны Карениной»: «Толстой, ты доказал с терпеньем и талантом, / Что женщине не следует „гулять“ / Ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом, / Когда она жена и мать». Тем не менее пафос Толстого как раз и состоит в утверждении того, что основополагающие ценности жизни просты — но в силу человеческой природы окружены сложнейшим психологическим ореолом. В поздних вещах эта простота доминирует: «Крейцерова соната» недвусмысленно утверждает вред половой любви, «Фальшивый купон» абсолютно схематично иллюстрирует, как малое злодеяние приводит едва ли не к вселенской катастрофе, «Много ли человеку земли нужно» (который Джойс считал величайшим рассказом в истории) в форме притчи показывает абсурдность стяжательства. Притча — подходящий жанр для пророка, которым все больше становился Толстой, и схематизм его поздних вещей нужно отличать от схематизма ранних. Тем не менее безжалостность остается доминантой отношения к собственным творениям: нужно Толстому показать ужас смерти — и он на протяжении сотни страниц заставляет страдать Ивана Ильича; кокетливая Кити Левина чуть не умирает родами, умнейшая Анна Каренина гибнет под колесами поезда. «Мне отмщение, и аз воздам». Попытки отойти от этой ветхозаветной строгости получаются неубедительными (как в последнем романе Толстого «Воскресение», где, однако же, есть удивительные, напоминающие о психологизме более раннего Толстого страницы, например в описании суда над Катюшей Масловой).

Эстетическое и жизнетворческое движение образованнейшего Толстого к простоте (вероятно, подспудно он ориентировался на ясность священных текстов) для искусства того времени было беспримерным — вот почему на этом пути он совершил столько спорных шагов, вроде трактата «Что такое искусство?». Но, как ни парадоксально, примат морали над художественностью привел позднего Толстого, критиковавшего эстетику, к созданию текстов, эстетически крайне убедительных и не потерявших натурализма и безжалостности — просто это совсем другая эстетика, более близкая к прямолинейным произведениям XX века. Самый разительный пример — рассказ «После бала».