Негласное правило любой поэзии состоит в том, что от текста требуется быть хорошим.
Хороший текст состоит, в числе прочего, из целеполагания, языковой игры, иронии, исторического контекста, теоретически невозможных авторских устремлений, и условного шанса на диалог с читателем.
В этой формулировке должно быть очевидным, что ритм задаётся самим фактом, что текст раздроблен, а на рифмы в таком масштабе вообще плевать.
Именно поэтому Ветхозаветные псалмы, Басё в переводе, текст, найденный зашитым в куртку Паскаля со стороны сердца, бенгалийские гимны Тагора, славянские заговоры, карточки Рубинштейна, Тумас Транстрёмер, Блок, Целан, Элиот и Драгомощенко — это хорошая поэзия.
А станковое рифмованное эпигонство под 19-й век — как бы не очень.
Поэзия — это не одна из корзин в системе видовой категоризации текстов по сумме их фенотипа. Поэзия — это то, что пишется как поэзия и читается как поэзия; раздробить это определение дальше не представляется возможным в силу сугубо структуралистских ограничений, по сравнению с которыми такие вещи как метрика и рифма вообще не представляются чем-то значимым.
И в этом смысле, чтобы понять логику построения верлибра, достаточно просто его читать. Задавать вопросы об авторских выборах, и понимать, что здесь их намного больше, и они намного сложнее, чем любой готовый формалистский канон.
Думаю, это правило работает до тех пор, пока автор намеренно не отказывается от разметки текста на странице...