Счастлив ли художник?

Если честно, художник скорее занят.

Художественный трудоголизм — эмоция не положительная и не отрицательная, а скорее синонимичная чувству общей ненасыщаемости всем данным.

Что вот есть уже и Ротко, и Рембрандт, и "Las Meninas", иконы и писаны, и порублены, pinturas negras вынесены из Дома Глухого на обоях с тонким китайским клеем, какой-нибудь очередной текст Катулла нашли затыкающим где-то бочку, в Met'е обновили зал раннего авангарда, а под Бостоном, оказывается, есть огромный музей послевоенной скульптуры — есть целый огромный мир, тридцать тысяч лет чьего-то уже готового творчества, каждый период которого можно разбирать от настоящего момента и до окончания собственной жизни —

— и всего этого, сука, мало. Нужно ещё самому.

Расхожий стереотип позапрошлого века о страдающем художнике культивировался в первую очередь самими художниками из чисто функциональных соображений — страдающим был не художник, эпоха была страдающая, художник ей просто-напросто соответствовал. Показателен пример Стриндберга, архипессимиста и вдохновителя кучи авторов начала века на то, чтобы писать максимально самоубийственным образом, который, выходя из лекционной аудитории, с огромным смаком записывал в дневнике, как же его прёт от заражения достопочтенной публики всем этим беспросветным мраком.

Но так же синтетичен и пример Уильяма Бартера Йейтса, в национальном костюме, с трубкой и с посохом, в 60 с лишним лет пишущего для церемонии вручения Нобелевской премии речь о чудесах.

По факту, всё искусство не увязать ни на темы ущербности и недоделанности, ни на темы полёта фантазии и избытков энтузиазма — поскольку не увязать никакой одной темой и венерок палеолита, и японскую тушь, и иллюминированные манускрипты, и постминимализм. Или Ричард Серра действительно отливал 16-тонные самостоящие стальные блоки потому что он, что, счастлив или несчастлив?

Просто искусство не делается по какой-то одной причине и не сопровождается каким-то одним состоянием — кроме устойчивой мысли, что это в принципе самое лучшее, чем только можно себя занять.

Другое дело, что чем дальше художник углубляется в свою индивидуальную практику, тем больше эта практика начинает отталкиваться от собственных внутренних, никому не известных порогов. Это эффект человека, занимавшегося чем-то достаточно долго, что он никому не может об этом сказать — в то время как повышение собственной планки требует непропорционально увеличивающихся усилий (и чаще даже не за холстом, а уже вне его).

Так что вся эта тема несчастных художников вырастает по факту из одной довольно простой вещи: что когда у художника таки происходит кризис — а кризис в этой работе является чем-то вроде курса еженедельных прививок, отписаться от которого невозможно — то никто больше со стороны не способен понять, в чём этот кризис вообще состоит.

Да, это есть. Но противовесом этому будет то, что и о радостях художника никто больше не имеет понятия, в чём они вообще состоят.

Какой из всего этого сделать вывод?

Никакого. Лучше в музей сходите.