А вы им запретите, гггг.
Базовые принципы христианской иконографии зарождались в культурном котле позднего Рима еще до легализации самого христианства, не говоря уже о массовом обращении. Изображение четырех тетрархов при Диоклетиане уже функционирует как годный средневековый символизм, который позже только набирает разгон и входит в пик аж к самому Возрождению: Бог как концентрические круги у Данте или алхимические иллюстрации Рудольфа II и ко — вот символизм в полную силу, какие там ангелы в одеждах.
Не говоря уже о том, что по крайней мере один из авторов Танаха в документальной гипотезе (J, “Яхвист”) спокойно изображает Яхве гуляющим по саду, торгующимся, передумывающим, и в целом вполне себе антропоморфным Господом нашим. Покойный Блум даже списывал это на женскую иронию, предполагая что J могла быть высокопоставленной жрицей при дворе Давида — J приписываются не только наиболее антропоморфные отрывки, но и вообще большая часть юмора и каламбуров в Танахе, как например полудикая речь Исава (“Дай мне есть красного, я устал!”).
Так что в целом, если у кого-то возникают особенные претензии с антропоморфным изображением Бога — то боюсь, что первые из них придется предъявлять к первоисточникам. Другое дело что я не понимаю, почему они должны возникать.
Символизм как принцип механики чрезвычайно разнообразен и, как и большинство достойных внимания вещей в этой жизни, не особенно поддается какому-то конечному определению. Но я думаю, что по крайней мере тот символизм, которому мы обязаны христианской иконографией, обладал совершенно потрясающим положением — а именно, он утверждал участие изображаемого в изображении. Собсн, именно этим и обеспечивается его “правдивость”, а не, там, есть у Моисея рога или нету.
Ангелы как люди — не большая иконографическая условность (особенно с учетом того, что жители Содома вообще пытались их изнасиловать), чем Иисус во Флоренции 15-го века в изображениях флорентийских художников 15-го века. Как бы, суть нагорной от этого не изменится.
К тому же — изображать невозможное это вообще типовая амбиция любого хорошего искусства. Не только христианского.