Как обычно случается в антропологии (а это вопрос именно антропологии), физическая и социальная сторона вопроса друг друга подпинывают. Когда антропогенез в силу географических в первую очередь причин отпочковался от развития других хоминини, человечество пошло по пути формирования групп и социальных связей. Чужак в стае воспринимался как опасный объект. Как можно в первую очередь отличить чужака от своего, если к тому времени нюх уже не был козырной картой человечества (как и никогда, в принципе)? Конечно, глазами. Не похож, значит, чужой и опасный. Это было обусловленно необходимостью выживать, сохранять потомство и вообще вот этим всем. Через тысячи тысяч лет человечество развило чувство опасности, обильно сопроводив его социальными моментами. Например, сказками про бабаев, которые формировали у молодого поколения страх перед походом в лес (в лес одному опасно совсем не из-за бабаев, разумеется). К тому же человечество довно преуспело в манипулировании и управлении массами на уровне вот этих архаичных вещей.
Потом случился еще один важны момент: первый толчок в развитии антропологии как науки. Без углубления в даты, первыми антропологами стали белые англоговрящие мужчины. Они обычно сидели в своих поместьях и ждали вестей от освоителей огромного нового света. Те, конечно, с огромными глазами рассказывали им об аборигенах, которые с точки зрения установившегося вполне христианского общество выглядели полными варварами. Антропологи, которых сейчас, кстати, называют arm-chair anthropologists, сидели и рассказывали, какие там живут в общем-то звери, таким образом через призму этноцентризма (мы хорошие, а они плохие) формировали расизм. Строился он все еще на том, что можно было увидеть глазами: цвет кожи, разрез глаз, структура волоса. Можно найти рейтинги людей из девятнадцатого века, где африканцы не являлись людьми, а итальянцы были немного меньше люди, чем англичане, например.
А потом это стало удобной темой для рабовладельческого строя, на котором англого- испано- и португалоговорящие сообщества прискакали к толчку в развитии аграрной экономики. Так одно следовало из другого, а другое подпитывало одно.
Когда рассовая сегрегация окончательно потерпела фиаско (заметьте, в двадцатом веке), все запели о равноправии, особенно в США и Британии. Никакого равноправия, конечно, не было: здесь пунктиром о экономическом гэпе и, допустим, войне с наркотиками в США. Черное сообщество до сих пор находится в довольно странных для демократического государства условиях, что торозит образование и развитие отдельных личностей, поэтому не мудрено, что черные как правило менее образованны и занимают более низкие должности: у них просто не было возможности выучиться. Туда же и уровень криминала.
Вот и все. Наука давно не признает расовой теории: она не имеет под собой почвы, как с генетической, так и с любой другой точки зрения. Например, с севера на юг местные меняют цвет кожи постепенно с белого на черный, и найти границу между ними нельзя: это градиент. И так далее. Однако, мир держится на предрассудках, у которых многовековая история.