О чём Босх?

У обычного рядового зрителя при знакомстве с Босхом возникает, как правило, два вопроса: был ли этот человек нормален, и что это всё вообще означает.

Про собственно Босха мы почти ничего не знаем, кроме того, что родился он в достаточно крупном городе, состоял в Братстве Пресвятой Богоматери, хорошо женился, и жил вроде бы довольно неплохо. Смыслы его картин доступны нам ровной в той мере, в которой они используют распространенные сюжеты своего времени – то есть, отрывками. Мы почти ничего не знаем об индивидуальных метафорах, и ничего про то, что он сам о них думал. Главный и основной подход к интерпретации Босха – структурный.

Босх изображает много, сложно, мелко. Мир по Босху состоит из бесчисленного множества движущихся объектов, все из которых имеют собственные значения, причины и траекторию. Мир не состоит из мыслей или из чувств — он состоит из толп, букв, знаков.

Каждую частность этого огромного многообразия можно рассматривать отдельно, и в каждой из них будет, что рассматривать, но смысл создают не они. Их мир им не принадлежит, и их смыслы — им не принадлежат. Их свойства всего лишь вытекают из некоего порядка (назовём его высшим), которому они все в равной степени подвластны. Именно поэтому, при всех своих личных различиях, их сумма тем не менее однородна.

И да, человек этому порядку тождественен. По образу и подобию по. Но сам порядок — не обращён к человеку. Он обращён к миру.

Босх — это апогей мироощущения позднего Средневековья, создавший себе карман воздуха в Северном Возрождении, и он транслирует это мироощущение в условиях северной культуры, и так всегда отличавшейся особенной смертоцентричностью. Что жизнь твоя, имярек — твоя личная, и твоё спасение — твоё личное, но в картине мира оно настолько же мало, насколько в картине мира мал ты. Божественное и животное ведут собственную войну, в которой ты — не поле боя, а только деталь среди деталей, и в этом отношении и божественное, и животное, отдалены от нас в равной мере. Они не про нас. Мы не можем ни понять их, ни охватить, мы можем только следовать сказанному, и в том обрести собственное спасение.

Но ни твоё спасение, имярек, ни твоё падение — не обращены лично к тебе. Это всего лишь следствия, почти механические. Просто мир так устроен.

Возрождению эта модель была, разумеется, чужда — помимо того, что она в принципе невыносима — и в конце концов Возрождение через неё, конечно, переступило. Но мысль осталась, и она всплывает периодически в других картинах и текстах, близких темам даже не смерти, а эсхатологии — потому что и сам Босх, в традиции Средневековья, очень эсхатологичен. Это модель, в которой мир происходит не в контексте прошлого, настоящего или будущего — а в контексте собственного конца.

И в этом смысле приходится признать факт, который именно на примере Босха проявляется чётче всего: Средневековье было ветхозаветно. Его мифология была так же вертикальна, его иносказательность всегда оказывалась единоприродна своим буквальным формулировкам, а центральной осью его фундамента был закон. И закон это был не наш.

А Новый Завет — открытый и раскрепощающий, где всё, что ты назовёшь истинным на земле, истинно и на небе — этот завет начал проклёвываться спустя полторы тысячи лет после того, как был дан.

Возможно, именно поэтому картины Босха оказались на долгое время под условным запретом, были убраны, спрятаны, и преданы забвению почти на четыре века. Легко воспринимать портрет итальянского Ренессанса: это личность, мысль, история. С этим можно как-то соединиться. Когда же мы смотрим на Босха, мы понимаем, что мы где-то вон там, в гуще. А мир всё такой же — достаточно только взглянуть на него чуть более средневековым глазом.

Впрочем, Босх всё-таки оставляет нам и альтернативу.

Можно не принимать участия в земной части мира. Быть схимником и аскетом. Можно сидеть у мёртвого дерева, сложив руки под подбородком, и смотреть, как мир просто проходит мимо. Он будет идти долго, очень долго — мимо будут идти войны, воды, нелепые плоские дома, шпили, люди — и они будут нести кувшины, и трубы, и крючья, и лестницы, и кричать, и хулить, и звать идти с ними — но когда-нибудь мир пройдёт, и когда он пройдёт совсем, то будет чёрный коридор с белым кругом, и за ним новое небо и новая земля.

И может быть, нам так и не объяснят, почему и для чего всё это было надо — но на новой земле для нас есть место, и там есть люди.