Надо ли в условиях войны жестко ограничить влияние тех деятелей культуры, которые против СВО?

Сама постановка вопроса — что в условиях государственно-санкционированного насилия ограничивать нужно не насилие, а слова — так удивительно красноречива, что я не знаю, нужно ли её разворачивать. Но окей.

Для всех случаев разногласия с институтами власти есть одна простая формулировка: бремя доказательства своих благих побуждений всегда лежит на том, кто имеет монополию на применение силы. Все гражданские реформы последних двухсот лет стремились ликвидировать именно эту абсолютистскую монополию, и именно поэтому ходят в одном комплекте. Презумпция невиновности, к примеру, является косвенным следствием этого принципа — так что если вы, лично вы, хотите чтобы вас справедливо представляли в суде — остальные гражданские свободы, как свобода слова и свобода собраний, также находятся в ваших же интересах.

Потому что обратная ситуация — доверять власти не только действовать безнаказанно, но и самой решать, когда и как об этом отчитываться — создаёт идеальные условия для олигархии или террора, тут уж как повезёт. Ничто, кроме гражданской пассивности, не делает власть абсолютной.

Но поговорим о словах. 

Вопрос задан о деятелях культуры — не о новостных агентствах, не о чиновниках. Дезинформация, даже наихудшая, не убивает людей напрямую; агентность слова, по сравнению с агентностью держателя ядерной кнопки, в прагматическом смысле ничтожна. И поскольку госрегуляция имеет только одну форму — см. выше — её предлагается применять к высказываниям личного мнения, не совпадающего с текущей военной повесткой. 

Я хочу чтобы все прочувствовали этот момент максимально ясно.

Нам предлагается защитить насилие от слов.

И, как бы… С точки зрения государства, мотивация, стоящая за цензурой, понятна — тирания работает только в условиях видимости согласия; публичное несогласие выставляется смертным грехом, по сравнению с которым буквальное уничтожение людей уже как бы несущественно.

Но мне трудно представить себе, до какой степени нужно быть готовым отречься от собственной базовой моральной автономии чтобы именно желать цензуры — для себя, для других, для всех. Именно хотеть не иметь доступа к альтернативам, даже чтобы выяснить, в чём они состоят. Тем более не доверять делать собственный вывод именно тем, чья жизнь зависит от этого вывода в прямом смысле. 

Эту мотивацию можно было бы судить в моральном ключе — допустим, как низкую, лицемерную трусость — но с поэтической точки зрения она просто напоминает, что бытовой современный скепсис в отношении слов всё-таки чрезмерен.

Да, слово не накормит, не воскресит мёртвых, мало что стоит, и им легко злоупотреблять — но при всей слабости слов, человек с дубиной по-прежнему боится прежде всего осмеяния, а заискивающий перед человеком с дубиной — боится, что будет изобличён. Если тирания видит в слове угрозу, может быть её не нужно разубеждать. 

Так или иначе, описание неизбежно.