В лагере я был лишь однажды и это был военно-спортивный лагерь в Дивноморске. Я закончил пятый или шестой класс, меня заманили туда рассказами о том, как здорово стоять ночью на посту с автоматом, петь строевые песни, бегать кроссы поутру и учиться метко стрелять, после чего вручили путевку с красиво нарисованным юным буденовцем.
В первый же день мне в лагере очень не понравилось, потому что никаких песен и автоматов не было, а были сетчатые кровати, которые нас заставили растаскивать по домикам в ожидании остальных юных военно-спортсменов. Этим же вечером мы пошли в побег.
Заночевать решили у речки, возле костра в собственноручно сделанном в кустах шалаше. Но, когда стемнело, оказалось, что ночевать у речки ссыкотно и мы пошли домой пешком двадцать километров. При этом, когда появлялись фары редко проезжающего автомобиля, мы с криком «Менты!» прыгали в ближайшие заросли кустарника, теряя шлепанцы, хотя лично я за собой ничего криминального, кроме иногда разбитых из рогаток лампочек, не чувствовал. Когда я пришел под утро домой, родители почему-то не обрадовались блудному сыну и сказали, что раз я не устроился на почту развозить летом телеграммы, то нехер шляться по округе и что дезертира они в дому не потерпят.
Пришлось мне, единственному из нашей четверки беглецов, вернуться в лагерь добровольно. Там уже потихоньку закипала жизнь и я с удивлением обнаружил, что являюсь единственным попавшим сюда дважды добровольно. Остальные лагерники потока были трудновоспитуемые всего геленджикского района, отправленные туда детской комнатой милиции за разнообразные залёты. Я сначала честно сказал, что приехал добровольно, на меня посмотрели как на идиота и, похоже, не поверили. Тогда я выдумал преступную легенду, по которой здесь чалюсь и больше подобные глупости не говорил. Знакомства, которые я там приобрел, оказались очень полезными в моей дальнейшей жизни. Хотя, у многих моих тогдашних знакомых слово «лагерь» теперь ассоциируется совершенно с другим учреждением.
Итак, начался мой лагерный срок. Вместо отрядов, как в остальных пионерлагерях, у нас были взвода, которые в свою очередь делились на отделения. Пионервожатых, в которых влюбляются девочки, у нас не было. Вместо них были сержанты – обыкновенные послеармейские мужики, любившие выпить и матюкнутся. Впрочем, и девочек, которые могли бы в них влюбляться, тоже не было – контингент лагеря состоял исключительно из пацанов. Я попал во второе отделение третьего взвода.
То, что казалось мне интересным и даже романтичным, в лагере оказалось совсем не таким. Стоять на посту с деревянным автоматом, под грибком у входа в лагерь, одному, ночью было скучно, а иногда даже страшновато. Благо, на мою долю это выпало только один раз. Ранний подъем и бег вокруг стадиона тоже не радовал. Толпа пробегала мимо умывальника, оставляя там пытающихся втихаря покурить, потом подверженные вредной привычке изгонялись оттуда матом, пинками и подзатыльниками сержантов. На следующем круге всё повторялось снова.
Потом завтрак, который съедался весь. Не очень помню, насколько он был вкусный, но жратьь хотелось очень и постоянно. Потом нас везли на работы – на подвязку винограда. Передовиком я не стал, мне это с детства претило, но подвязывать виноград я научился. Давались дневные нормы, большинство, включая меня, их даже не пыталось выполнять, но попадались и такие, кто их перевыполнял. Например, пацан из Кабардинки, который был в моём взводе. Начальник лагеря его даже вызвал на линейке, объявил благодарность и вручил ему металлический рубль с Лениным. Не помню, чтобы я завидовал этому придурку.
После работ был обед, потом тихий час. После тихого часа можно было пойти купаться в море или на речку, играть в футбол и пионербол. Иногда стреляли из мелкашки, бегали в противогазах, разбирали-собирали автомат и делали много других увлекательных и полезных для Родины вещей. И конечно, ежедневное занятие в тихий час – бой подушками.
Если кто-то скажет, что бой подушками – весело и забавно, я с ним соглашусь. Но уточню – день, два. И то, только когда ты побеждаешь. А если в ваш кубрик, где вы живёте вчетвером, влетают одиннадцать кабардинских стахановцев с волосатыми подмышками и битва подушками плавно перетекает в разгром помещения и избиение тех, кто не успел выпрыгнуть в окно, через неделю это начинает надоедать. Это жутко утомляло, учитывая, что сам я к тому времени богатырской статью не вышел. Генетическая наследственность моя такова, что я всегда выглядел моложе своего возраста. Это в папу. Наверное, это хорошо и дает надежду на позднее увядание, но в детстве меня это не радовало. Класса до десятого у меня никак не получалось расти в одном темпе с моими одноклассниками. Это сейчас во мне метр восемьдесят, а тогда я мало того, что был единственный в классе, кто пошел в школу с шести лет, но и ростом был даже меньше девчонок и на физре стоял последним. Но, в окно во время битвы я не убегал ни разу и честно стоял до конца. Однажды, во время работы на виноградниках, я вспомнил о предстоящей ежедневной битве с первым отделением нашего взвода. Но, поскольку я еще слабо разбирался в армейской терминологии и путался в названии подразделений, я перепутал слова «отделение» и «взвод». Получалось так, что напасть на нас собирается первый взвод – пацаны старше нас, живущие в другом домике. Сообщение произвело эффект, который я никак не ожидал. Взвод тут же забыл старые распри между отделениями и стал готовиться к обороне от внешнего врага. Внешний враг был не в курсе и очень удивился воинственным крикам и обзывательствам в их адрес, раздающимся с территории нашего взвода. Назревала большая война.
К моему удивлению, никто не помнил откуда пошел слух о предстоящем нападении, информация обросла новыми подробностями и свидетельствами и уже ни у кого не вызывала никаких сомнений. Переубеждать кого-то и напоминать о своей роли в развязывании конфликта, я не собирался. Тихий час прошел без обычного разгрома нашего кубрика, в ожидании внешней агрессии. Врага явно побаивались, это было заметно. Да это и понятно - в первом взводе пацаны были на год-два постарше нас, к тому же их было больше. Один я не показывал никакого беспокойства, чем даже вызвал уважение соратников. Я даже попытался выдвинуть мысль, что никто и не собирался нападать, но она была отвергнута, как пораженческая и взвод пришел к мнению – не нападают, значит струсили. Окончание дня прошло под дерзкие усмешки моих однополчан и недоумение противника по поводу явно обнаглевших малолеток. На следующий день всё повторилось – подготовка к обороне и отсутствие нападения. Этот факт укрепил обороняющихся в мысли о трусости противника и добавил наглости. И только на третий день, который тоже прошел в тревожном, но бескровном ожидании, старшие из первого взвода не стерпели какого-то очередного наглого демарша моих соратников. Ну и прямо на вечернем кино-сеансе, разбили одному из наших его красивый греческий нос. После чего глобальный конфликт был исчерпан.
На следующий день тихий час начался традиционным набегом первого отделения на наш кубрик. Мы держали вчетвером дверь, прибивали на неё крючок, потом второй – всё было бесполезно. Неизменным итогом были наши синяки и разгром в комнате. Жизнь снова входила в своё обычное русло. Однажды, наводя порядок в кубрике, вытирая кровь с губы и потирая ушибленные места, я предложил в следующий раз перенести боевые действия на территорию агрессора, а для этого напасть первыми. Так мы и поступили. Я первым ворвался в лагерь ошеломленного врага, прыгая по кроватям и разя подушкой направо и налево. Однако, в виду численного превосходства противника, неслаженности наших действий, а так же обыкновенной трусости моих боевых товарищей, которые отступили, бросив меня, я был схвачен супостатом, распят на кровати в позе Спасителя и цинично раскрашен акварельными красками в стиле «виниту – сын инчучуна». При всём моём уважению к искусству боди-арта и племени апачей, это было обидно и унизительно. Я тут же пошел искать поддержки у старших товарищей с моего района, которые волей судьбы тоже здесь находились и как раз в том самом первом взводе. Начавшие было заживать греческие профили моих обидчиков, снова были подправлены, получены наставление о том, что младших обижать не всегда разумно и в нашем взводе воцарился относительный мир.
Один раз я даже получил настоящую увольнительную на сутки. Уж и не помню, по какому поводу и за какие заслуги. Наверное, так полагалось. Мне выдали форму, состоящую из штанов, куртки и пилотки, сшитых из отечественной джинсы, а так же увольнительную записку. Записка – документ, в котором указывалось, что я не снова сбежал в таком виде из лагеря, а нахожусь на побывке по праву и должен вернуться назад в срок. Наверное, это было необходимо для успокоения моих родителей. Семья встретила героя как-то холодно и мой однодневный отпуск мне почти не запомнился. Зато запомнилось, как мы, поголовно джинсовые, ездили аж на две экскурсии. Первая была недалеко – под Новороссийск, на батарею капитана Зубкова. Пушки это, конечно, здорово. Только каждый из нас до этого там уже бывал, по крайней мере, раз по пять и знал каждую пушку, наверное, лучше бойцов-героев обороны Новороссийска. Зато вторая экскурсия была в Керчь. Туда нужно было ехать на автобусе, а потом на пароме. Запомнились аджимушкайские катакомбы и черепашка из ракушек, которую я купил зачем-то. У нас такие же точно черепашки продавались на каждом углу. Но это был Крым. Он тогда хоть и не был наш, как теперь, но все-таки был наш – советский и посетить его хотел каждый.
Это был мой первый, и пока единственный визит на славный полуостров. И в пионерский лагерь я больше никогда не ездил. Каким-то образом мне даже удалось закосить от спортивно-трудового лагеря, куда ездили всем классом, кажется после восьмого. От остальных лагерей пока бог миловал.