Мне двадцать два года. Родился на Вятке, там провёл своё детство. История моего синдрома началась в полтора года. Тогда я проткнул мягкое нёбо линейкой и, видимо, задел кое-какие нервы (этот случай я сам не могу помнить и привожу со слов матери). С тех пор я стал очень и очень боязливым, но и о своих детских страхах сам не могу сказать ничего. До четырёх лет не говорил, но какие-то звуки издавал: как вспоминала бабушка, говорил на тарабарском языке. Осмысленную русскую речь приобрёл к пяти годам. В пять с половиной лет бабушка отдала меня в детский сад. Там я старался находить общий язык с другими воспитанниками, но постоянного знакомства ни с кем не сложилось, разве что с одним человеком. Отчётливо помню, что читал там меню, — сразу не по слогам.
За несколько дней до моего шестилетия произошло одно из важнейших событий моей жизни — вхождение в музыку, которое помню в мельчайших подробностях, но что я играл на фортепиано, помню смутно. Потом попросил у родителей гармонь. Освоил клавиатуры, но меха растягивать так и не научился. Затем выбрал фортепиано.
В семь с половиной лет отдали меня в одну школу, где я учился два года. Также стал учиться в музыкальной школе по классу фортепиано, где пробыл восемь лет. С третьего класса учился в другой средней школе на домашнем обучении; в восьмом классе учился дистанционно. Там общение со сверстниками не сложилось начистую. В музыкальной школе (а с пятого класса — в классе композиции) с общением было лучше, но оно также не перерастало из сиюминутного в ежедневное. Устойчивое общение у меня было только в семейном кругу. В быту до тринадцати лет я также отставал от сверстников.
Мама меня одного не отпускала. Сейчас это смешно и глупо, тогда же в том была необходимость: один я не мог вести себя достойно сверстников. Я не мог поддерживать какой-либо серьёзный диалог, — слово приходилось из меня вытаскивать клещами. Жил я в своём наивном мирке, в своих фантазиях. Смешно вспоминать, чем я интересовался: сначала запоем читал географические карты, потом — книги о Незнайке, далее увлекался смешариками, затем слушал и переслушивал записи Краснознамённого ансамбля (это увлечение советской песней, как ни странно, сохранилось до сих пор). Одним словом, до пятнадцати лет был замкнут намного крепче, чем сегодня.
Шесть с половиной лет назад переехал в Выборг. Там я и перерос в самостоятельного человека. За эти годы за мной закрепились бытовые обязанности: ходить в магазин, выносить мусор, мыть посуду, пылесосить (на даче две первые обязанности отпали). Теперь я сознательно стал включать в круг общения единомышленников, равных мне или превосходящих меня интеллектуально. В средней школе я несколько месяцев общался с одной девушкой, но вяло. Тогда же я начал учить финский язык; теперь я могу его использовать в бытовых разговорах. В городе я набил себе немало шишек по своей вспыльчивости: не могу оставаться спокойным, когда родители орут на своих детей, когда кто-либо или что-либо вообще орёт. Общее положение осложняется тем, что я живу с человеком, с которым мне не о чем разговаривать, да и разговаривать я с ним не хочу.
Одним из главных жизненных преодолений стала возможность самостоятельно гулять по городу или садоводству, ходить самому на концерты и лекции, в библиотеку, в магазин, в кафе.
Сейчас я заочно учусь в Петрозаводской консерватории на музыковеда. Изучаю музыкальную культуру Выборга, пишу работу об одном из её самых значимых деятелей. Иногда пишу музыку (сейчас реже). Общение с преподавателями складывается совсем легко, с однокурсниками и другими товарищами — потуже.
Теперь я отвечаю на сам вопрос. Если сравнивать с двумя предыдущими случаями, то мне живётся легче; видимо, музыка помогает хорошо. В постоянный круг общения входят самые близкие родственники. В сезонный — преподаватели и студенты консерватории. В пассивный — те, с которыми общаюсь удалённо, переписываясь в социальных сетях. Предпочитаю удалённое общение даже с близкими родственниками: прямое может утомить. При серьёзном разговоре выделяю тепло как от печки. Не люблю, когда меня отрывают от одной работы и зовут на другую.
Особенностями моей речи являются устаревшие слова и научные термины в активном запасе лексикона, сложный синтаксис в письменной речи, частое использование неопределённых местоимений, элементы научного стиля. Люди, с которыми я веду разговоры, относятся к таким особенностям снисходительно либо не замечают их.
К интонации речи подхожу, может быть, слишком чутко. Иногда прошу её смягчить, если она мне кажется уж слишком негативной. Не понимаю юмор, когда шутка произносится самым серьёзным тоном.
Если я вижу какую-либо ошибку: в написании слова, в пунктуации (особенно), фактическую, в письменной и устной речи, то обязательно об этом говорю. Видимо, развился-таки у меня синдром корректора и редактора, — редактора потому, что, занимаясь музыкальной наукой, ищу самые достоверные факты, опираюсь на реальные документы, перевожу эти документы на русский язык так, что переводы иногда производят впечатление изначально написанных по-русски.
Самой неприятной моей чертой стало то, что я перенимаю худшие черты человека, с которым я живу. Теперь я стал каждый день ворчать, грубо указывать на какие-либо ошибки, материться. А со моей стороны возросла застенчивость.
Долго не могу успокоиться после проступка, даже самого мелочного. Долго помню обиды и припоминаю их кстати и некстати.
Подытоживаю свой ответ утверждением, что мой случай типичен для людей с синдромом Аспергера. Хочу найти друзей-единомышленников, которые разделят со мною успехи и промахи, которые поймут меня с полуслова. Будущих друзей может оттолкнуть мой тщательный отбор. Жить со мной будет нелегко, если сам не преодолею свои неприятные черты. Пока мой самый близкий друг — музыка, и только перед ней я могу быть самим собой.