Вопрос совсем не праздный, потому что конспирологи и социальные теоретики критических направлений (например, Франкфуртской школы) действительно рассуждают в чем-то похоже. И те, и другие, грубо говоря, считают, что «все не такое, каким кажется»: что за поступками политиков стоят невидимые силы (будь то «тайное правительство», в которое верят конспирологи, или «логика капитала», о которой говорят марксисты), а все значимые события на самом деле имеют не тот смысл и не те причины, которые лежат на поверхности. Есть и другое сходство. Конспиролог склонен считать, что всякий, кто не соглашается с его позицией, — либо агент вражеских сил, либо жертва промывки мозгов. Сторонник критической теории тоже часто считает, что не нужно, да и невозможно, спорить по существу с теми, кто не согласен с его подходом, ведь их несогласие объясняется действием тех самых невидимых сил. В таком таком отказе аргументированного спора К. Поппер не совсем несправедливо обвинял Т. Адорно.
Теперь про различия. Самое очевидное заключается в том, что в консирологических теориях невидимые силы, управляющие происходящим, всегда персонифицированы: это могут быть вполне реальные правительства, главы корпораций или же вымышленные тайные общества, но это всегда «кто-то», определенные люди, преследующие определенные цели. В критических теориях невидимые силы наоборот всегда деперсонифициорваны: то, что нам приходится иметь дел с видимостью, а не реальностью, — это результат не чьей-то злой воли, а безличных социальных процессов.
Это различие не случайно. Оно объясняется другим, более фундаментальным. Конспиролог обычно считает, что сам-то он если и не знает всей истинной картины, то, по крайней мере, имеет иммунитет к вражеской пропаганде. Такой же иммунинет он приписывает тайному правительству, которое, по его мнению, хорошо знает, чего на самом деле хочет, и действует в соответствии с собственными, а не чьими-то чужими интересами.
Критический теоретик, напротив, не считает, что сам он имеет какой-то привилегированный доступ к истине. То, с чем имеет дело исследователь, — не истина, а всегда уже некая интерпретация (выражаясь словами Фуко), а его собственные рассуждения могут оказаться ничуь не менее ангажированными, чем слова его оппоентов. По этой же причине сложившиеся порядки не могут быть произведением чьей-нибудь демонической воли: ведь если никто не имеет непосредственного доступа к самой реальности, то никто и не может переделывать ее по своему произволению. Как в таких условиях вообще возможно какое-то имеющее смысл познание — это трудная проблема, но плох тот теоретик, который ее не осознает. Каждый сторонник критической теории в широком смысле, будь то Маркузе, Альтюссер или Фуко, пытался предложить свое решение этой проблемы.
Пожалуй, в целом можно сказать, что и конспирологи, и критические теоретики приверженны установке Декарта: относиться с подозрением ко всему, что кажется «самоочевидным», «само собой разумеющимся». Но конспирологи менее последовательны в этом, чем критические теоретики (кто-то скажет, что также непоследователен был и сам Декарт): считая, что все может оказаться иллюзией, они, тем не менее, приписывают картезианскую прозрачность сонания, во-первых, себе, а во-вторых, тем тайным правительствам, которые якобы всем управляют.