Философская проблема, которую желал разрешить Платон, была сформулирована еще Парменидом: как происходит множественность мира, если умопостигаемое бытие единое, целокупное, неподвижное и т.д. Первая гипотеза второй части диалога «Парменид» (написан Платоном после второй поездки на Сицилию, т.е. после 365 г. до Р.Х.) гласит: если Единое (to hen) понимается в строгом парменидовском смысле и рассматривается в изоляции, тогда о нем ничего не может быть сказано. Соответственно, если Благо (о нем Платон пишет в «Государстве», называет «идеей идей» и отождествляет с божеством), или Единицу, рассматривать само по себе, то для чувственного мира так же, как и мира смыслов или идей, оно будет в некотором роде источником бытия.
Проблема множественности в умопостигаемом мире (метафизическая проблема) и проблема возможности выбора зла (этическая проблема) заставляет Платона отвергнуть монизм Парменида. Он обращается к пифагорейской традиции своего времени, для которой характерен дуализм, т.е. разделение умопостигаемой реальности и природных явлений, которые суть подражание реальности идей. Кроме того, Платон вводит противоположность между Единицей как пределом и Неопределенной двоицей, делающей возможным, в частности, существование многообразных явлений природы. Эти пифагорейские ноты сильнее всего звучат в позднем диалоге Платона «Тимей», посвященном космогонии (т.е. происхождению вселенной) и космологии (устройству мира).
Диалоги Платона «Парменид» и «Тимей» были излюбленными текстами для комментирования у так называемых средних платоников (I в. до Р.Х – II в. по Р.Х.), подготовивших феномен неоплатонизма – самую яркую страницу позднегреческой философии. Тем не менее, платоники до Плотина (204 – 270) – например, Филон Александрийский, Альбин, Нумений – считали Бога высшим разумом, и никто не говорил о нем как о Едином. У Плотина же Единое или Бог становится абсолютом, трансцендентным первоначалом, запредельным даже для царства Ума с его вечными идеями, не говоря уже о Душе, обращенной низшей своей стороной к чувственному космосу. При этом Плотин основывается на толковании первой и второй гипотез платоновского «Парменида», придавая им онтологический статус.
Первоединое абсолютно выходит за рамки любой множественности и отвергает любой предикат, даже предикат существования, потому что когда мы говорим «единое есть» мы уже вводим бытие («есть») и тем самым «опускаемся» на уровень Ума с его «истинно сущими» идеями. Соответственно, о нем ничего нельзя высказать – ни того, что оно тождественно самому себе или отлично от других вещей. Первопринцип не находится ни в движении, ни в состоянии покоя, ни во времени, ни в пространстве.
Также Плотин пользуется идущей от средних платоников метафорой излияния божественного первоначала в мир, понимаемого как расточение бесконечного блага по всей иерархии космоса – вплоть до материального уровня, где духовная «эманация» естественным образом угасает.
Наконец, Плотином предполагается возможность возвращения к первоначалу с нижних уровней иерархии через последовательное прохождение всех ее основных ступеней (Душа – Ум – Единое). Особенно оригинальной в этом отношении является концепция Плотина об экстазе, как процессе восхождения к Единому. Получается, что принцип единства в мире доступен через принцип единства в человеке, каковым является разумная душа. Об этом один из самых известных и поэтичных пассажей из трактата «О благе, или едином» («Эннеады», 6.9.9.46–60):
«Впрочем, „кто видел, знает, о чем я говорю“,
то есть как душа наша получает тогда иную жизнь, поскольку и приближается, и уже приблизилась, и участвует в нем, так что
в состоянии понять, что вместе с ней — создатель подлинной жизни и что больше ей ничего не нужно.
Напротив того, нужно освободиться от всего остального, и единственно в нем утвердиться, и стать единственно им, отсекая все прочее, окружающее нас;
и потому рваться уйти из этого мира и негодовать на эту нашу привязанность к другому
ради того, чтобы целокупностью нас самих объять его и не иметь ни одной части, которою мы не касаемся бога.
Тут также есть возможность увидеть и его, и самого себя, — насколько само «видеть» дозволено:
самого себя — сверкающим, исполненным умного света, и скорее — самим светом, чистым, невесомым, легким;
твое естество стало богом, и скорее — есть бог,
и ты пламенеешь в таком состоянии,
но ежели тяжесть вернется, — словно гаснешь».
Экстаз у Плотина является счастливым результатом длительных и продолжительных интеллектуальных упражнений. Это есть высшее достижение человека, его бессмертной души, а не результат деятельности каких-то внешних магических сил. Отсюда резко критическое отношение Плотина к гностикам, так как римский философ египетского происхождения писавший на греческом языке не признавал быстрого пути к мудрости, который предлагали сторонники синкретического гностического учения.
Таким образом, можно сказать, что философия гениального платоника Плотина явилась «интеллектуальной кульминацией» (Э.Р. Доддс) платонизма, по сравнению с которой даже труды таких великих неоплатоников, как Ямвлих, Прокл, Дамаский представляют собой нечто вроде античной схоластики. Плотин акцентировал трансцендентный характер Первоединого («негативная теология») и ярко прописал иерархический и динамический характер умопостигаемого космоса, включая отношение индивидуальной души к божественному первоначалу. Все это впоследствии позволило христианским платоникам подвести под свою теологию и мистику прочный философский фундамент.