О Марии Сергеевне Петровых пишу вдогонку к тексту о Фадееве. А ещё хочу попробовать объяснить, почему в моих текстах, созданных об одном и том же человеке, можно встретить, казалось бы, противоположные мнения.
Утверждение, что человек = понятию текст, не совсем правильное. Взгляды человека могут меняться и текст переписываться. Поэтому о Фадееве так противоречиво.
Ещё когда писала о Петровых, не могла не задумываться о её любви, о том, какой она удивительный человек – любящий, отзывчивый на чужую боль, считающий себя ответственной за свет и тепло, которое, по закону человечности, она дарит близким.
Мой текст о А.А. Фадееве навеян, прежде всего, размышлениями о любви достойной женщины к недостойному мужчине. В обществе, где практически размыты были стандарты порядочности, Мария Петровых сохраняла безупречную нравственную чистоплотность, столь необходимую настоящему поэту и настоящей женщине. Иногда её жизненные принципы (писала, не рассчитывая на денежное вознаграждение) смущали окружающих.
Самуил Яковлевич Маршак, один из немногих, кого она знакомила с написанным, жаловался: "Эта женщина — мой палач! Читает мне свои стихи. Я прошу — дайте рукопись! Ручаюсь, я устрою её в издательство. - Ни за что!"
А ведь веское имя Маршака, его участие могло провести её мимо политических цензоров, зорко стерегущих чистоту советской литературы.
Однажды Самуил Яковлевич допустил даже некую бестактность, с целью пробудить в ней желание печататься: попросил её почитать стихи и протянул свой, только что опубликованный, сборник.
Манипуляция, да, дорогие психологи?
Но Маршака можно понять – стихи Марии Петровых задевали за живое, некоторые пробирали до слёз:
Не беда, что сад мой смяли грозы,
Что живу — сама с собой в борьбе,
Но глаза мне застилают слезы
От одной лишь мысли о тебе. (1941)
Несмотря на то, что не печаталась и до своего последнего часа вообще не выпускала собственные стихи в свет, да и прославилась только в сегодняшней России, знаменита была ещё при своей земной жизни. В литературных кругах её имя "было на слуху".
Поражает и другое воспоминание, сохранённое для нас поэтом Михаилом Ландманом: "…Пришла вёрстка последней ахматовской прижизненной книги "Бег времени", за нею явился некий высокий редакционный чин из "Худлита". Явился он, скорее всего, из желания пообщаться с Ахматовой, потому что обычно за рукописью или корректурой присылали курьера. Ахматова вёрстку не отдала, что было само по себе нарушением установленного правила, а объяснением повергла онемевшего чина в изумление: "Мария Сергеевна ещё не видела…"<…> Высокопоставленный посетитель был в такой растерянности, что, пролепетав какое-то извинение, расшаркался и ушёл. Ахматова даже не пригласила его присесть".
Жизнь Марии Петровых нельзя назвать безоблачной и счастливой. Горечь тяжких разлук и утрат довелось ей отведать смолоду. В 17 лет на литературных курсах она познакомилась со своим однолеткой (оба родились в 1908 году), таким же, как она начинающим ярославским поэтом и ещё прекрасным музыкантом Виталием Головачёвым, кстати, племянником составителя "Толкового словаря русского языка", профессора Ушакова.
В 1927 году, когда им обоим было по 19 лет, Головачёв был арестован и осуждён на труд в северных краях. "Даже вообразить не могу, за что его посадили. Поэт, не имевший к политике никакого отношения. Не буян — тихий, гордый интеллигент", - вспоминает близкая подруга Марии Сергеевны, поэтесса Юлия Нейман.
В этом же году Мария Петровых вышла замуж. Но не зря написала она своему мужу когда-то: "Я – это ты, только ты лучше": брак не помешал ей вступить в неравную, иссушающую душевные и физические силы борьбу за освобождение Виталия Головачёва Она не оставляла борьбу за Виталия вплоть до его освобождения. А когда его опять арестуют, Мария вновь вступит в борьбу за него. Что кроме участия и лелеющего чувства нежности могло в тот грозный час дать обречённому ощущение "подмоги", утолить хоть на время его печаль? Но насколько ей было трудно, можно судить по таким строчкам:
Никто не поможет, никто не поможет,
Метанья твои никого не тревожат,
В себе отыщи непонятную силу,
Как скрытую золотоносную жилу.
Она затаилась под грохот обвала,
Поверь, о поверь, что она не пропала,
Найди, раскопай, обрети эту силу,
Иль знай, что себе ты копаешь могилу.
Пока ещё дышишь – работай, не сетуй,
Не жди, не зови (…)
Увы, вскоре она узнала, что ни ждать, ни звать было уже некого – последняя посылка возвратилась невостребованной, Виталий Головачёв умер от голода.
Друзья взялись спасать саму Марию. Война, эвакуация, неустроенность, голод, четырёхлетняя дочка на руках. Много делал для неё в это время Пастернак. Он добивался принятия Петровых в Союз писателей. В сентябре 1942 года приехавшая в Москву по поступившему, наконец, от Александра Фадеева вызову Мария Петровых впервые взглянула в его синие глаза и уже никогда не смогла оторвать от них взгляда…
В кругу духовно близких Марии Сергеевне людей, о её всепоглощающей любви к одиозной фигуре сталинского прислужника, который покорно отдавал на заклание своих собратьев-поэтов и писателей, а в послевоенное время в числе первых включился в антисемитскую кампанию против "космополитов", об этой её беде тактично не упоминали. Мирилась даже Ахматова.
Но… если этого литературного генерала любила эта искренняя, чуткая, нежная женщина - значит что-то в нём было, за что любить. Что-то кроме его аквамариновых глаз?
Ошибкой было бы думать, что Мария Сергеевна жила в тумане своей любви, ничего не замечая вокруг. Видела.
Даже в дорогой моей обители
За стеной живут … иные жители.
Любознательнейшие соседи
Слушают, дыханье затая, …
Хоть бы раз промолвить слово резкое,
Хоть бы знать – робею или брезгаю?
Страшно или мерзко тронуть грязь?
Но обходишь эту слякоть липкую
С жалкою прощающей улыбкою,
Сердцем негодующим крепясь…
Как тут не вспомнить знаменитое рассуждение Паскаля: "Нашему уму от природы свойственно верить, а воле – любить, поэтому, когда у них нет достойных предметов для веры и любви, они устремляются к недостойному."