Признание слабости и недвойственность.
В принципе, сколько бы ни шло сейчас речи о метамодернизме и прочих "следующих" течениях, главные элементы того-что-будет-после-постмодернизма сейчас удобнее отмечать не на примере какой-то внятной и очерченной парадигмы — а на примере вещей, которые просто не вписываются в постмодернизм.
Если говорить в целом, то то, чем занимаются писатели, пытающиеся преодолеть постмодерн — это поиски новых способов того, как лучше всего говорить о ценном. Формулировать положения. Постмодерн, в конце концов, никаких ценностей не сместил — он просто изменил условия речи.
К примеру, классический постмодернистский роман иллюстрирует, насколько мы все различны, но не занимается проложением путей сообщения. Уоллес занимается именно этим. Постмодернизм относится к своим героям как к персонажам. Уоллес ликвидирует стилистическую границу между персонажами и неперсонажами, накладывает эти области одну на другую. Постмодернизм использует культуру как базис для всего своего словаря — "there's nothing outside the text". Уоллес использует культуру как нечто использующееся. Наконец, для постмодернизма первичным языком оказывается ирония — не потому, что больше ничего нет, а потому что это оказывается за пределами речи. Для Уоллеса, то, что находится за иронией — должно быть на той же странице.
Иными словами, Уоллес пытается вернуть в постмодерн человечное. Хрупкое, жалкое, застенчивое, неуклюжее человечное — с инфантильным цинизмом и тайной сентиментальностью, в невидимом эпосе ежедневного и постоянной борьбе со скукой.
Нетрудно заметить, что Уоллес много обращается к Пинчону и ДеЛилло, но он столько же обращается и к авторам позднего модернизма — Фолкнеру и Апдайку. Модернизм используется им как точка последнего сохранения — куда можно оглядываться изнутри неизбежно постмодернистской формы, тем самым вольно или невольно разглаживая неровности между ними. Это тоже становится способом говорить дальше. Ну и конечно он не в меньшей степени оглядывается и на жанровую культуру вроде Стивенга Кинга и мыльных опер — но не в качестве культурных ключей, а в качестве ключей поколенческих, стыков, привычных для тех, чье общение с нарративом вышло во многом из телевизора.
В конце концов, уоллесовская схема почти всегда имеет формат того, что начинается всё с лобстеров, проходит через лес академических сносок, а заканчивается вопросом, почему мы вообще живы. Он всегда старается держать ровный баланс между крайне интеллектуальным, крайне простым, и целенаправленно развлекательным — часто чередуя их таким образом, чтобы самая острая, самая эмоционально необходимая фраза доходила до читателя ровно в тот момент, когда тот уже готов был заснуть. При этом, интеллектуальное у Уоллеса не лишено самоценности, и не является инструментом для того, чтобы толкнуть какую-то экзистенциальную мысль. Эта мысль просто всё равно за ним следует. Ну как бы а почему бы нет? И то, и другое делается по любви, ничему из этого не обязательно там отсутствовать.
Что невольно приводит к вопросу о сложности. Постмодернистский роман использует сложность как параллель усложнённости и несконцептуализированности самого мира — где о чём-то нельзя сказать напрямую потому что ни о чём нельзя сказать напрямую. Сложность Уоллеса является частью его иерархии — оно отодвигает сюжетную модель потому что сюжетная модель не важна. Настоящий сюжет происходит в тонах состояний, о которых говорится именно напрямую.
Ну и давайте я в честь этого просто напрямую скажу, что это работает. Помимо того, что это охрененно написано, оно вдобавок еще иллюстрирует то, как изменились наши отношения с художественными текстами за прошедшие полвека, и что в этих текстах оказалось возможным сказать.
Например что "fiction is about what it is to be a fucking human being.”
Какой там в жопу постмодернизм.