Похоже, романы про травму начали надоедать публике. Не сговариваясь, практически синхронно два издания публикуют большие тексты о trauma plot: писатель Уилл Селф на
Harper’s и штатная критикесса в
The New Yorker.
В своём эссе Селф исследует влияние травмы на современную культуру и предполагает, что главными бенефициарами дискурса являются сами исследователи: придумав модель травмы, они обеспечили себя пожизненной работой по наблюдению и интерпретированию.
В статье Нью-Йоркера подвергается критике литературный сюжет о травме. Предполагается, что современное увлечение СоТ истекает из всепоглощающей веры, что травма повсеместна и любой опыт вне зоны комфорта может быть расценен как травматичный (“один и тот же диагноз ПТСР может быть и у военного преступника, и у его жертв, и у журналиста, написавшего об этом репотртаж, и у потомков жертв, и даже у историка, изучающего это преступление столетие спустя”). Сведение персонажей к их травмах, представление их как ходячих манифестаций диагноза – это суживает, обедняет и выхолащивает литературное произведение (тут приводится множество примеров такого и на телевидении (Тед Лассо, Вандавижн, Дрянь), и в литературе, особая остановка, конечно, на “Маленькой жизни” – a fine example of trauma porn). Травматичные расстройства постепенно проделали путь от того, чего надо стыдиться, до – пусть не предмета гордости, но – некого источника аутентичности, подлинности. Я испытал травму, значит я настоящий, я ценен. Аутентичность же всегда почиталась в мире искусства, и тут социальный тренд пересекается с производством и выводом на рынок художественной литературы.
В итоге, говорит критикесса Нью-Йоркера, СоТ уплощает, искажает, сводит персонажей с их сложным прошлым – к симптомам, предлагает простые и утешительные моральные ответы, а также забирает у читателей радость незнания персонажа, давая взамен примитивную линейку: о, в прошлом что-то плохое случилось – значит, у персонажа травма и всё про него уже понятно. Ты взвешен на весах и найден очень травматизированным.